Он впивается в меня своим пронзительным взором, когда я надиктовываю голосовое сообщение Каму: «Я сижу в добром старом заведении «Игрушки Масселина» и желаю тебе самого лучшего во время твоего путешествия домой. Дай мне знать, если понадобятся деньги на обратный авиабилет».

Я нажимаю «Сброс» и говорю пра-пра-чего-то-такого-деду:

– Не суди человека, пока хотя бы недолго не побудешь на его месте.

В конторке, служащей одновременно и складом при магазине, я отвечаю на электронные письма, сверяю инвентарные ведомости, оплачиваю счета – все это я могу делать даже во сне. Пять поколений нашей семьи владеют предприятием «Игрушки Масселина». Оно пережило Великую депрессию, расовые беспорядки, взрыв в центре города 1968 года, спад и, наверное, просуществует еще долго после того, как уйдет мой отец, уйду я, после следующего ледникового периода, когда из всех живых существ останутся лишь тараканы. С самого рождения Маркуса все ожидали, что мой ответственный и исполнительный брат примет из рук отца эстафетную палочку. Это оттого, что по каким-то причинам все ждут от Джека великих деяний. Но я знаю то, чего не знают они. Когда-нибудь именно я буду жить в нашем городе, заправлять этим предприятием, женюсь, заведу детей, стану громко разговаривать с иностранцами и изменять жене. Потому что ни на что иное я не гожусь.

У меня звонит телефон, и это Кам, но не успеваю я ответить, как в конторку заходит мужчина (темные вьющиеся волосы, темные брови, бледная кожа, рубашка с логотипом магазина).

Отец откашливается. После химиотерапии он сделался туговат на одно ухо и постоянно откашливается.

– Почему ты отказался от высшей химии? – спрашивает он.

Откуда, интересно, ему это стало известно? Все же произошло буквально пару часов назад.

– Я не отказывался.

Я скажу вам, откуда он знает. Наверняка Моника Чапмен нашептала, пока они занимались «этим» у него в машине.

И прежде чем я успеваю обуздать воображение, у меня в голове проносятся разрозненные картинки голых тел, и на некоторых из них мой отец.

Он пододвигает стул и пока усаживается на него, я смотрю в сторону, потому что не могу выбросить эти образы из головы.

– А вот я слышал совсем другое.

Пока трахал Монику Чапмен в кабинете химии. Когда драл ее, прижав к твоему шкафчику для вещей, когда имел ее на твоем обеденном столе и на всех учительских столах в школе.

Я отвечаю, возможно, слишком громко:

– Просто я перевелся в другой класс.

– А чем тебе прежний класс не понравился?

Вот так-то. В том смысле, что он, наверное, шутит, верно? Он же продолжает меня об этом расспрашивать.

Пасовать больше нельзя. Придется посмотреть ему в глаза – что для меня куда неприятнее, чем весь этот разговор.

– Скажем так – у меня возникли проблемы с преподавателем.

Плечи у отца сразу напрягаются, и он понимает, что я все знаю, и атмосфера делается чертовски неловкой. Мне вдруг становится совершенно наплевать на электронную почту и инвентарные ведомости. Больше всего мне хочется убраться отсюда, поскольку стала бы Моника Чапмен ему что-то рассказывать, если она с ним не спала?

Тощий парнишка с оттопыренными ушами сидит за кухонным столом и пьет молоко из бокала для виски – родители держат их в баре. Хотя он совсем еще малыш, его поза наводит меня на мысли о старике, знававшем лучшие времена. Сумка его лежит на столе.

Я беру стакан, наливаю себе сока и спрашиваю:

– Здесь не занято?

Он пододвигает мне ногой стул, и я сажусь, протягиваю свой стакан в его сторону, мы чокаемся и молча пьем. Я слышу, как в коридоре тикают старинные напольные часы. Мы оказались дома первыми.

Наконец Дасти спрашивает:

– А почему люди такие вредные?

Сначала я думаю, что он знает о моем разговоре с отцом или обо мне, о том, каков я и как веду себя в школе, но потом мой взгляд падает на сумку, на которой красуется крупно выведенное черным маркером одно из самых грязных ругательств. Ручка разрезана пополам.

Я снова гляжу на младшего брата.

– Люди бывают вредными по многим причинам. Иногда они вредные просто от природы. Иногда им кто-то делает какую-то гадость, и они, даже сами этого не понимая, перенимают всю эту вредность, выходят в большой мир и так же вредничают по отношению к другим. Иногда они вредные, потому что боятся. Иногда решают сделать гадость другим, прежде чем те, другие, сделают гадость им. Это такая «вредность-самозащита». – О ней я очень много знаю. – А кто тебе сделал гадость?

Дасти поднимает руку и трясет головой, как бы говоря: нет, в подробности вдаваться не будем.

– А почему, когда кто-то боится, он делает гадости?

– Потому что, может быть, кому-то не нравится, кто он такой, но есть другой парень, который точно знает, кто он такой, и кажется чертовски бесстрашным. – Я гляжу на сумку. – Ну, это может оказаться страшным, и хотя и не должно, но все это может заставить первого парня думать о себе еще хуже.

– Даже если другой парень не пытается сделать кому-то хуже, он просто остается собой?

– Вот именно.

– Ну и гадость.

– Я могу что-нибудь сделать?

– Просто не будь вредным.

– Не могу ничего обещать, разве что по отношению к тебе, братишка, я никогда не буду вредным.

Мы пьем, как двое старых товарищей, и чуть позже я говорю:

– Знаешь, я ведь могу починить тебе сумку. Или смастерю новую. Прочную, как танк.

Он пожимает плечами.

– Да я и без нее обойдусь.

Произносит он это таким тоном, что мне хочется купить ему все сумки на свете или из чувства солидарности самому начать носить такую же.