Мать завела себе отдельную спальню, в комнате на первом этаже, поближе к часовне. Она заявила, что не разделит ложе с мужем, пока проклятый союз, стоивший жизни Серхио в его неполных девятнадцать лет, не понесет достойной кары.

Меня ей тоже тяжело было видеть. Возможно, из-за моего сходства с братом, постоянно напоминавшего маме о нем. Та же бледная кожа, те же голубые глаза. Я изучал себя в зеркале, пытаясь понять причину материнского отчуждения и найти источник обрушившихся на меня бед.

Наше поместье в Монкаде превратилось в царство печали. Все тосковали по безвозвратно ушедшим временам.

Потом моя мать уехала. Слуги собрали ее вещи в двадцать четыре ларя и отправили их вслед за повозкой, увозившей маму в нашу резиденцию за старыми римскими стенами Барселоны. То был дворец, построенный моим дедушкой и стоявший на улице Монкада, названной так в память о заслугах моей семьи в завоевании острова Балеарес. Все место именовалось Каррер де Монкада.

Отец, угрюмый, скорбящий, бродил по коридорам замка. Когда я встречался с ним в холле, мне нередко казалось, что он меня не узнает. Обычно отец с растерянной улыбкой трепал меня по голове, а потом отводил взгляд. Я думал, что рано или поздно он непременно задохнется если не от печали и чувства вины, то от синего дыма, которым заклинатели нечистой силы окутали весь дом.

Однако мой отец нашел спасение, собрав своих вассалов и отправившись на север, где проходили рыцарские турниры, — в Луару, Марсель, Бургундию, Колонь.

Я же остался в Монкаде с нашим дворецким, лордом Ферраном, и целым штатом слуг и репетиторов. Комната, которую мы делили с Серхио, превратилась в святыню. Белые траурные розы издавали тошнотворно сладкий аромат. Священное Писание было открыто на той странице, которую мы читали на рассвете в день отъезда Серхио…

«Знайте, что Бог ниспроверг меня и обложил меня Своею сетью. Вот, я кричу „обида!“ и никто не слышит…» [2]

Моя спальня стала склепом моего брата, а я — выдернутым из земли деревом, чьи корни подрезали со всех сторон.

Франциско подмигнул мне, его глаза горели неестественным темно-синим светом. Он широко улыбался, лицо приняло бессмысленное, насмешливое, дьявольское выражение. Он был похож на сумасшедшего. Я мысленно прикинул расстояние до двери на тот случай, если мне понадобится быстрое отступление.

— Несколько недель я не покидал своей спальни — лежал в кровати и смотрел в окно на высокую желтую траву, колышущуюся на ветру. Снова и снова я перечитывал ту страницу Священного Писания, будто между золотым листом книги и черными чернилами прятался какой-то скрытый смысл.

В отсутствие отца делами семьи занимался лорд Ферран. Он всегда отвечал за здоровье и обучение детей, а со смертью Серхио сосредоточил внимание на мне одном. Он решил, что я заболел, и велел доктору дону Мендосе выяснить причину моего недуга. Тот собирал и изучал мои фекалии в течение десяти дней и поставил следующий диагноз: раздражительность — разновидность меланхолии. Прописал холодные ванны и постельный режим. А еще запретил появляться на солнце и есть острую пищу. Лорд Ферран приставил одного из своих помощников к моим дверям, чтобы тот следил за моим состоянием и пресекал любые мои попытки покинуть комнату.

Андре Корреа де Жирона появился на пороге моей спальни в четвертое воскресенье октября, на девяносто третий день после смерти моего брата. До этого я встречался с кузеном лишь однажды — восемь лет назад, на похоронах нашего деда. Я узнал Андре по длинным светлым волосам: они доходили ему до плеч, придавая его облику некоторую женственность. Однако в свои пятнадцать лет он уже мог похвастать мускулистыми руками и широкими плечами, которые резко контрастировали с его соломенными локонами.

— Все такой же худой, братец? — спросил он. — Я привез тебе подарок от нашей семьи.

С этими словами Андре исчез.

Я сидел на постели, обрывая лепестки увядших роз Серхио, и не оторвался от своего занятия, рассчитывая, что кузен вернется, раз я не последовал за ним. Однако в коридорах не раздавалось ни звука, только тихонько потрескивало пламя свечей, расставленных там в память о Серхио.

Примерно через полчаса я поднялся с кровати и выглянул в коридор. Сразу за дверью моей комнаты, на стуле, прикорнул слуга, больше никого не было видно. Я вернулся в кровать, но ненадолго. Бесцеремонность моего кузена раздражала меня: вот так взять да войти в мою комнату без положенных церемоний, а в придачу еще и оскорбить меня — несмотря на то, что я так слаб. Я решил поговорить с ним, даже если для этого придется ослушаться распоряжений дона Мендосы.

Выйдя из спальни, я осторожно двинулся по коридору, но нигде не видел кузена. Тогда я спустился по лестнице и открыл дверь во внутренний двор.

Андре сидел верхом на лошади, держа под уздцы вторую.

— Ее зовут Панчо, — сказал он.

Глаза у животного были черные, бездонные, сияющие.

— Я сказал своему отцу, что тебе не сладить с этой лошадью, — продолжал Андре. — А он ответил, что ты к ней привыкнешь.

Мы скакали весь день. На кукурузных полях Лекароса мошкара до крови искусала мне лицо и губы. Мы неслись все быстрей и быстрей — по вспаханным полям Гарсиаса, где изумленные крестьяне отрывались от плугов и как зачарованные смотрели на нас, словно мы были посланниками Божьими; затем через темный королевский лес за городом. Соленый пот лошади смешивался с моим потом. Мы скакали все дальше — по скользкому склону горы, мимо утесов, нависших над морем.