– Ты очень любил его? – спросила я.

Он слегка помедлил с ответом:

– Да, наверно, очень.

Какое-то озорное, лихое чувство подхватило меня, кажется, я чуть приревновала его, как тогда – к скворчихе. Я спросила:

– А что, он был хороший художник? – разумеется, не без ехидства.

Он ответил:

– Какой уж там художник. Он был просто любитель. Верный любитель, поклонник искусства. Ему я обязан всем, что умею, если вообще считать, что я умею что-то…

Мы спустились вниз по улице Рокет, потом шли другими улицами, которых я не знала. Мне впервые довелось гулять по этим улицам, и все было мне в диковинку: церковь и фонтан, подсвеченный солнцем. Но ведь я вообще впервые в жизни гуляла. Мои крепкие ноги все эти годы мчали меня то туда, то сюда, но разве я гуляла? Разве я ощущала когда-нибудь, как проникают в меня соки земли – сквозь асфальт и все прочее, – наполняя все мое существо сладостной негой?..

Никогда. Никогда. Потому что меня не было до этого дня, я еще не жила. Я шла рука об руку с ним и рождалась на свет. Но я не находила слов выразить мою радость, потому что радостью дышал вокруг нас воздух, и радостью дышали голуби, срывавшиеся вниз с карнизов домов, и пели о ней машины вместо меня, выпевали радость мелодичными гудками, и светились радостью люди, шедшие нам навстречу, – ярким светом светились их лица, говорившие то, что мне уже не нужно было говорить. Самые вдохновенные слова поэтов померкли, забылись. Слово поэта должен бы сказать он, ведь он был поэт – и поэт тоже. Но я не хотела нарушать его скорбь… Тут вдруг он остановился и сказал – но, право, это не было слово поэта:

– Наверно, ты тоже чертовски голодна?

Конечно же, он знал кафе тут неподалеку. Почему – конечно? Потому, что в тот день все складывалось само собой. Он не искал, не расспрашивал, не выбирал. И не было нужды с озабоченным видом изучать меню. Он угадывал мои вкусы, а официант угадывал его желания. В нем жила та радость, что сообщается другим без слов, и властность, которой покорялись все. Все покорялись ему; казалось, мы произвели переворот в маленьком ресторанном мирке, мы – двое скромных, нетребовательных жителей огромного города. Приветливость и дружелюбие звучали в его словах, и, согретые ими, люди наперебой старались ему угодить. А он будто излучал свет, и все они ощущали это – и тот, что наполнял вином наши бокалы, и тот, что подавал нам обед, и цветочница, продававшая фиалки, и уличный певец, которого поначалу хотели прогнать… Мы видели, как официант на бегу чмокнул в щеку буфетчицу.

– Это моя жена, – извинился он, проносясь мимо нас.

– А это – моя! – сказал Вилфред и вытер мне рот салфеткой, прежде чем запечатлеть на нем долгий поцелуй…

– Тебя здесь знают? – спросила я. Я не могла говорить ни о чем серьезном, – только о совершеннейших пустяках, лишенных значения. И то, о чем я спросила, тоже не имело значения, разве что ревность снова кольнула в сердце.

– Тебя знают! – весело ответил он. – Знают двух счастливых мошек…

– Мне всюду мерещатся скворцы, – сказала я, – противные скворцы!

– Мы шли на запад, – сказал он, – и солнце светило нам в глаза. Все от солнца…

Он заметил, что мы шли на запад. Подозрительность снова шевельнулась во мне. Значит, он сохранил ясность мысли, когда я вся была будто в тумане.

– Даже когда меня повезут на кладбище, я и то буду знать направление, – сказал он. И я вспомнила его дар угадывать чужие мысли и чувства.

– После, – сказал он, – когда я буду провожать тебя домой, мы пойдем еще дальше на запад.

Я подумала: «Он проводит меня домой… сегодня вечером; неужто это все тот же день? Неужто это тот же самый день, когда я стояла перед зеркалом и пудрилась в коридоре английского пансиона на улице Президента Вильсона? Тот же самый день, когда я решила пойти на похороны – просто, чтобы присутствовать там, может, даже, чтобы увидеть Вилфреда, только, уж конечно, не для того, чтобы он увидел меня, и, уж конечно, не для того, чтобы встретиться с ним, а может, все же, чтобы встретиться с ним, поздоровавшись, выразить сочувствие и затем сразу уйти, ну, самое большее, минуту поговорить с ним у какой-нибудь могилы, в крайнем случае вместе пройти мимо памятников к выходу, все время сохраняя рассеянную отчужденность, – так обычно старые друзья вместе покидают кладбище после утраты… Неужто это все тот же день? И он сказал: «Домой»…

Мы вместе пошли «домой» – к дому, который уже был мной покинут, который – я это знала, скоро будет покинут, – как только он меня позовет. Я самостоятельный человек, артистка. Я была самостоятельным человеком, сколько себя помню. Но теперь вдруг утратила всю свою самостоятельность. И все же, когда он хотел было взять такси, у меня достало воли сжать его руку, чтобы удержать его, впрочем, он этого и ожидал. Он знал, что я люблю ходить пешком. Он сам любил ходить пешком. Мы с ним только и делали, что вместе ходили пешком в ту пору нашего первого знакомства. Как-то раз в парке, позади Ураниенборгской церкви, мы вдвоем любовались Северным сиянием, и оно будило в наших душах тоску. Он поцеловал меня, а когда кончился поцелуй, оказалось, что мы стоим по колено в снегу.

А потом – потом была одна грусть. Нет, разве? Мои успехи… я даже забыла о них. Каждый из нас в своей области понемногу шел в гору, и каждый оступался и падал. Только, пожалуй, я шла упорней, во всяком случае, ровнее его, потому что он оступался так часто…

Он сказал:

– Я был на твоем концерте.

– Я знаю.

– Ты видела меня?

– Я знала, что ты там. И что, тебе не понравилась моя игра?

– Ты робела. Какая-то скованность мешала тебе. В Лондоне ты была смелее.

– Я играла, как ученица.

– Кроме «Рондо». Тут ты осмелела.

– Да, я осмелела. Ты и это расслышал?

– И увидел тоже. По тебе ведь все видно. Когда ты шла мне навстречу на кладбище…

– Что же ты не договариваешь?

– Ты меня ненавидела!

Я сказала, подумав:

– Не очень сильно!

– Но все же немножко.

– А ты знал, что я на кладбище?

Теперь пришел его черед задуматься.

– Знал ли я? Нет, пожалуй.

– А ты ждал, что я приду?

– Нет.

– Но ты чувствовал это? Догадывался?..