В самом деле: священник раскрыл Требник, князь расправил свой листок и, напрягая голос, стал читать сочинённое назидание. Ему помогал толмач — кумык; персидское слово не все понимали, равно и турецкое; утемишевцы изъяснялись на своём наречии, в коем были перемешаны персидские и турецкие слова.

Барабанщик и валторнист отыграли своё, и наступил черёд священника. Он что-то бубнил себе под нос, не глядя на осуждённых, где улавливались слова о христианском милосердии, о всемогущем Боге и русском царе.

Князь не отрывал глаз от людей, привязанных к столбам. Большинство свесило головы на грудь, то ли не желая глядеть на своих палачей, то ли из страха перед неминучей смертью. Но были такие, чьи глаза, глядевшие в упор, горели ненавистью и, как князю показалось, презрением.

«Эти верят, что Аллах примет их к себе, в стан праведников, — думал князь, — и ангел Ридван, страж рая, распахнёт перед ними свои ворота, а архангел смерти могущественный Азраил предаст мучительной казни и тех неверных, что стоят пред ними, и самого белого царя, что привёл своё войско из земли вечного холода для порабощения правоверных».

Между тем прозвучала команда, и вперёд выдвинулись фузилёры с примкнутыми багинетами. Их было ровно двадцать шесть — по числу предаваемых казни.

— Государь распорядился освободить одного из них, какой помоложе, — сказал князю Апраксин, — дабы листок сей с увещанием твоего письма понёс по селениям их. Может, сам отберёшь? К тому ж поведено для памяти урезать сему посланцу нос и уши.

— Бог с тобой, Фёдор Матвеич, — князь развёл руками. — Без меня сие учините. А листок — вот он, пусть отдадут его экзекутору.

Два дюжих сержанта от гвардии отправились исполнять повеление императора. В руках одного из них был трофейный горский кинжал. Не затрудняя себя выбором, он подошёл к крайнему, ловко срезал верёвки, спутавшие его, и повёл за собой. Миновав строй фузилёров, он поставил его перед собой, а второй обнял жертву сзади.

— Кликните кумыка, пущай объявит ему государеву милость и повеление.

Испуганный толмач, которому князь сообщил об участи, ожидавшей будущего вестника скорби, с бумагою в руке был вытолкнут вперёд. Встав перед жертвою государевой милости, он забормотал что-то по-кумыкски и вложил ему в руки листок с увещанием.

Посланец был молод и хорош собою. Он глядел без страха, поняв, что ему дарована свобода, взамен которой он должен понести из аула в аул бумагу, которую огласят муллы с минаретов, где сказано о могуществе белого царя и его войска и о том, что всякий, кто станет противиться ему, будет жестоко наказан. Он не ведал только, какова будет плата за эту свободу.

Сержант с кинжалом ждал команды. Ею стала барабанная дробь. И тогда он ловкими взмахами кинжала, такими же ловкими, какими обрезал путы, снёс горцу одно за другим оба уха, а затем и нос.

Лицо горца было залито кровью. Он по-прежнему глядел ровно, не опуская глаз, на своего злодея. И лишь страшно скрипел зубами. Но ни звука не вырвалось из его уст.

Снова загремели барабаны и визгливо запели флейты. Фузеи были уж нацелены. Раздались сухие щелчки кремнёвых курков, потонувшие в громе выстрелов. Мудрено было промахнуться, и почти все жертвы обмякли на своих столбах. Кроме двух, когда рассеялся дым, выяснилось, что они невредимы. Две фузеи дали осечку, и незадачливые стрелки торопливо заталкивали в стволы по новому заряду.

— Смилуйтесь над этими двумя, государь! — воскликнул князь Дмитрий, — Их пощадило Провидение, пощадите и вы.

Пётр выпуклинами глаз глянул на князя сверху вниз. В них было презрение, но более всего свирепости. Ноздри его раздувались, и князь подумал, что вот сейчас он обрушит на него поток брани. Но Пётр рявкнул:

— Сих фузилёров наказать, дабы фузеи свои содержали в исправности!

Но в это же мгновение грянули два выстрела. И всё было кончено.

— Дай-ко свои бумажки, сердобольный княже, — Пётр почти выхватил из рук Кантемира листки с увещаниями. — Фёдор Матвеич, пущай те сержанты, кои голубя без ушей спустили, сии бумажки с назиданием приколотят к языкам аркебузированных, дабы вины их соплеменников были ведомы. А засим протруби поход.

Князь Дмитрий отвернулся. В сердце Петра не было жалости, жалость была чужда великому человеку. Он словно бы стоял над нею. Жалость, сострадательность почитал он, как видно, недостойными монарха. А как же тогда в злосчастном одиннадцатом годе? Ведь Пётр рисковал собою, оберегая его, Кантемира, его семейство и многочисленную свиту от покушений турок. Они охотились за господарем и его ближними, выставляя выдачу его важным пунктом мирного договора, яко изменника, этого требовал султан. Нет, Пётр не устрашился. Он был верен слову.