— А он понял, что совершил тогда преступление на совете в Филях? — спросил я.

— Понял, — грустно кивнул головой Олег, — но он не знал, что Москву решено сжечь. Он плакал, когда они шли через Москву, её покидая. Французы ещё не вступили, они, дурачки, ждали ключей от столицы. А столица уже загоралась со всех концов. Но нужно учитывать, что на самом деле — об этом у нас не любят говорить и писать — армия была разбита. Через Москву отступала разбитая армия. Потери были колоссальны, путаница и неразбериха, свойственные нам во все времена, после Бородина достигли масштабов бедствия.

— А французы?

— Что французы? Французы фактически тоже были разгромлены. Кавалерия у Наполеона после Бородина существовать надолго перестала. Она пришла в себя только к Лейпцигу. Но под Лейпцигом она разбилась о знаменитое каре Раевского, и последовавшая потом кавалерийская контратака завершила её существование. Но об этом железном каре Раевского нигде почему-то не говорят. Если чем гордиться, то именно этим гордиться и нужно. А если говорить о Бородине, то нужно говорить о двух разбитых армиях, о поражении одновременном двух полководцев: Наполеона и Кутузова. Генералы, офицеры и солдаты показали себя с двух сторон блестяще. Они покрыли позорные промахи своих вождей. Они сами себя спасли, вопреки безволию своих полководцев.

Олег как-то оцепенело замер перед окном, открывающим перед глазами несметное море огней, перед которым обыкновенно думающий и даже размышляющий человек чувствует себя ничтожеством. Он стоял долго со скорбным выражением лица и тихо проговорил вдруг:

— Не могу понять, как Александр — император! — мог заведомо согласиться на сдачу Москвы, такого великолепного, такого неповторимого города, когда сказал Коленкуру, что будет отступать до Камчатки.

— А Кутузов? — сказал я.

— Кутузов, — усмехнулся Олег, — что Кутузов. Кутузов — ловкий царедворец, полуразвалившийся циник. А император! Как мог император допустить сожжение своей столицы? При том несметном количестве доносчиков, каких в России всегда была тьма, он не мог не знать о готовящемся кощуннодействии.

Олег опять замолчал.

— Мне так всегда жаль, что недостаток времени не даёт мне выслушать чтение твоей рукописи до конца. Ты не мог бы дать мне её, я дома её дочитаю.

— Нет, не могу, — вздохнул Олег, — я никому не могу доверить её. Это моя единственная драгоценность. Ей мы с Наташей подчинили наши жизни. Я всё употребил для восстановления и сборов материалов. Мы не можем допустить, чтобы всё погибло: судьба России зависит от того, смогут ли выжить и восстановиться после всего, что с ней случилось, люди, подобные Николаю Николаевичу-старшему.

Олег немного подумал, глядя по-прежнему в окно, и добавил:

— Независимо от сословия, класса, образования, от пола и возраста. Слишком это важно, чтобы рисковать излишне.

Он опять задумался и опять добавил:

— Мы можем сейчас, прямо перед этим окном продолжить чтение. Я помню, на чём мы остановились.

— Разве рукопись у тебя с собой?

— Она всегда со мной, — улыбнулся Олег, — как и я всегда с нею.

Олег прошёлся вдоль окна, заложил руки за спину и неторопливым текучим голосом, как бы сообщая сводку погоды, начал читать некий текст, судя по всему, давно и хорошо записанный в его сознании:

«Сельская жизнь генерала Раевского текла спокойно. Ничего, казалось бы, не говорило о том, что могут произойти в её деловитой размеренности какие-то изменения. Родился третий ребёнок. Сын, которого тоже назвали Николаем. Это произошло в середине сентября 1801 года. Мальчик даже внешне походил на отца, правда, с чертами лица более мягкими. Он был существом открытым и доверчивым, способен был к дружбе и в дружбе — преданным. Эти качества мальчика позднее в полном цвете раскрылись в глубоко солнечном товариществе его с великим русским поэтом. Он рос любознательным, довольно много читал, любил историю, а особенно российскую. Отличал его интерес и к высокому творчеству, литература привлекала мальчика как бесконечный родник прекрасного, как цветок неувядающей, порою беззащитной и трепетной красоты, О глубине знаний литературы и высоте вкуса Николая Раевского-младшего говорит и тот факт, что Пушкин во времена их дружбы именно с ним обсуждал замысел «Бориса Годунова» и впервые чётко в письме к нему сформулировал основную мысль этой трагедии.

Ещё мальчиком Николино (так его звали дома) был вместе с отцом в знаменитом деле под Салтановкой; когда попятились под французской картечью солдаты, вместе с отцом и старшим братом он бросился на противника под боевым знаменем, подхваченным Николаем Раевским-старшим. В тринадцать лет он стал подпоручиком, а в четырнадцать уже ветераном Отечественной войны. Сражавшийся под Смоленском, дошедший с боями до Парижа, он получил назначение в лейб-гвардии гусарский полк, квартировавший в Царском Селе.

Именно там он и познакомился с Пушкиным. И в послелицейские времена дружба с поэтом продолжалась. Именно Николай нашёл Пушкина горящим в лихорадке после купания в Днепре, придя к нему с отцом и от имени отца пригласив друга в путешествие на Северный Кавказ.

Прежде чем уничтожить одну свою поэму, показавшуюся Пушкину неудачной, он послал рукопись Николаю Раевскому-младшему, который, напротив, одобрил её. Раевский Николай-младший выступал даже порою в роли предсказателя судьбы поэтической своего друга, как и младшая сестра его впоследствии, «...вам будет суждено проложить дорогу к национальному театру, — писал он. — Вы вдохнёте жизнь в наш шестистопный стих... Вы окончательно утвердите у нас тот простой и естественный язык, который наша публика ещё плохо понимает... Вы окончательно сведёте поэзию с ходуль». Пушкин посвятил своему другу поэму «Кавказский пленник», блестящее стихотворение «Андре Шенье».