Пушкина повели коридором. Открылась дубовая, с накладной резьбой дверь, и из-за письменного стола, покрытого зелёным сукном, приподнялся громоздкий генерал в голубой форме, заметно облысевший, с мягкими прядками волос по бокам лба, с большими ушами и аккуратно подстриженными усами.

Углы тонких его губ дрогнули, изображая улыбку. Рукой он указал Пушкину на жёсткий стул перед своим столом.

— Рад познакомиться с самым знаменитым поэтом России, — сказал Бенкендорф на безукоризненном французском языке и с утончённой светской любезностью.

— Ваше превосходительство... — запротестовал Пушкин.

— Нет, нет, я только повторяю общее суждение! — отверг его протест Бенкендорф и вновь учтивым жестом указал на стул.

Любезный человек. Светский человек. Сразу можно и должно было заметить разницу между новым приближённым нового государя и грубым, невежественным, жестоким временщиком прежнего царствования — Аракчеевым.

— Александр Сергеевич... — На Пушкина смотрели ясные, холодные, прозрачные глаза, щёточка усов подрагивала. — Я позволил себе оторвать вас от важных трудов ваших...

Пушкин опустил глаза. Он проводил дни и ночи в бурных попойках, в безудержной карточной игре и вовсе не работал все эти недели в Москве. Нужно было на любезность ответить любезностью.

— Государь, — сказал он, — во время беседы, которой он меня удостоил, также настоятельно советовал познакомиться и с вами, генерал. Право, я в восхищении, ваше превосходительство...

— Мне же, — подхватил Бенкендорф, — его величество государь-император повелеть изволил с глазу на глаз побеседовать с вами, Александр Сергеевич. Надеюсь, мы поймём друг друга: мы оба лишь слуги его величества, не так ли?

— Sans faute... sans manquez... — сказал Пушкин то, что полагалось сказать.

— Vous devez conciderer comme, si vous parliez avec l’Empereur, lui-meme. Je ne suis qu’un intermediaire necessaire.

— Infailliblement... a coup sur... — говорил Пушкин то, что должно было говорить.

— Не bien! Vous ne savez pas, u que l’Empereur fait pour vous [289] .

В голосе генерала была напористость, которой трудно было бы не поддаться. На самом деле и поэты и поэзия очень мало интересовали его, он почти ничего не читал, исключая казённые бумаги. Зато нужные сведения о Пушкине он успел собрать и составил о нём нужное представление. Во время допросов каждому из мятежников непременно задавался вопрос: с какого времени, откуда заимствовали вы свой свободный образ мыслей? И то и дело мелькало имя: Пушкин. «Мысли свободные... от чтения рукописей «Ода на свободу», «Деревня»; «Свободный образ мыслей... читая свободные сочинения Пушкина...»; «Стихи сочинителя Пушкина... разгорячили пылкое воображение...». И даже закоренелый преступник Бестужев-Рюмин, осуждённый вне всяких разрядов на позорную смертную казнь, во время допроса показал: «Везде слыхивал стихи Пушкина, с восторгом читанные. Это всё более и более укрепляло во мне либеральные мнения...» Из этого следовало сделать необходимые выводы, и государь приказал составить сводку упоминаний Пушкина. В Псковскую губернию, в Опочецкий уезд, отправлен был специальный агент, однако обнаружить ничего особенного не удалось. Секретный надзор установлен был и за Плетнёвым, переписывавшимся с михайловским ссыльным, но и тут обнаружились лишь литературные интересы. Всё же мнение у Бенкендорфа сложилось самое определённое: недаром прославленный этот поэт был на дурном счету и у прежнего правительства; человек опасный, он способен возбуждать молодёжь — следовательно, необходим весьма строгий надзор.

— Александр Сергеевич, — произнёс Бенкендорф с улыбкой, от которой дрогнула щёточка его усов, — даже не представляю, как столько лет безвыездно прожили вы в деревне! Ну, летом, скажем, там рай, но осенью, зимой...

— Ах, генерал!..

Инстинкт безошибочно подсказал: осторожность!

— Ваше превосходительство, ведь ко всему привыкаешь!

— Однако же... понимаете ли вы, какое великодушие проявил молодой государь...

— Я успел искренне полюбить государя.

— Это хорошо. — Бенкендорф положил на зелёное сукно стола тяжёлую, с очень белой кожей руку. — Признаюсь, Александр Сергеевич, сам я плоть и кровь династическая. — И Бенкендорф пустился в дружеские откровения как равный с равным. — Я не способен отделить долг привязанности личной от долга к родине. Я отца самого отдал бы за преступление против государя. Надеюсь, в этом мы вполне сходны с вами, Александр Сергеевич?

— О да! Несомненно!

— Поздравляю, вам удалось понравиться государю, просто очаровать его. Государь говорил мне потом: возьмите же о нём попечение — это теперь мой Пушкин, новый Пушкин, а о старом забудьте! — Бенкендорф желал бы увидеть изъявления восторга, но поэт, очевидно, был слишком под впечатлением обрушившихся на него милостей. — Итак, вам известно, — продолжал Бенкендорф, — сочинений ваших никто рассматривать не будет, на них нет никакой цензуры: государь император станет сам и первым ценителем ваших произведений, и вашим цензором. Он повелел мне повторить вам это и устно и письменно. — Бенкендорф помолчал. — Есть ли у вас вопросы, просьбы, желания?

— Ваше превосходительство, где должно мне жить — в Москве или в Петербурге, где вся семья моя?

— Вы вольны жить где вам угодно, Александр Сергеевич! — сказал Бенкендорф хладнокровно, но с ободряющими нотками в голосе и добавил: — Однако испросив предварительно письменное разрешение.

На минуту повисло молчание. Оно показалось тягостным.

— Милостивый государь, Александр Сергеевич...

— Да, генерал?

— Его величество желает также, чтобы вы употребили отличные способности ваши и блистательное перо ваше на особо важный предмет, касающийся воспитания юношества. Его величество желает узнать ваши мысли и соображения по сему предмету.

Пушкин взглянул в ничего не выражающие бесцветные глаза генерала. Невозможно было не понять, чего от него ожидают. Ему задавали тот же вопрос, что и всем замешанным в деле 14 декабря: каким образом мог возникнуть опасный свободный образ мыслей?

— Вы помните манифест государя... Конечно же помните. — Бенкендорф постучал пальцами по столу. — Родители обязаны обратить самое серьёзное внимание на нравственное воспитание своих детей. Ибо. — Бенкендорф значительно поднял палец, — именно недостаткам нужных верных познаний должно приписать своевольство мыслей. Дворянство — ограда престола и чести народной. Дворянство должно явить пример и всем другим состояниям...