Поскольку Захария Розен уже начал вспоминать прошлое, он не отошел от меня, пока не рассказал мне заодно и несколько других историй, имевших место в нашем городе в старину, — например, что наш старый Дом учения был поначалу построен наверху и его вход смотрел на баню, а синагога портных была тогда внизу, во дворе Большой синагоги. Однако некоторые легкомысленные юнцы подглядывали сверху, из Дома учения, за женщинами, направлявшимися на омовение, из-за чего у них рождались непристойные мысли, и тогда первые старосты поменяли местами старый Дом учения и синагогу портных. И тут он добавил: «Удивляюсь я, что господин не спросил меня, почему я говорю о синагоге портных, а не, скажем, сапожников или иных ремесленников. А дело в том, что, когда польские власти стали притеснять евреев, наши евреи договорились бойкотировать поляков и ничего для них не делать, пока они не изменят своего отношения. А у поляков еще не было тогда своих ремесленников. Но еврейские портные нарушили этот бойкот. И тогда все прочие евреи отказались молиться вместе с нарушителями, и портным пришлось сделать себе собственную синагогу».

Потом он добавил: «Если господин заглянет ко мне, я ему расскажу и другие занятные истории. А что касается моего предка, раввина Хая, то господин и все его друзья были не правы, и у меня есть куча свидетельств, что я действительно происхожу из семени этого знаменитого раввина».

Я заметил, что, пока я разговариваю с Захарией Розеном, на меня все время смотрит какой-то человек. Как только Захария отошел от меня, этот человек подошел и справился о моем здоровье. При этом он погладил мое пальто так, будто ему симпатичен был не только я сам, но и мое пальто тоже.

Человек этот был в легкой, не по сезону, залатанной одежде, потрепанный воротник поднят до самого подбородка, глаза лихорадочно блестят на худом лице. Он то и дело сгибал посиневшие от холода пальцы, подносил ко рту и, не переставая говорить, согревал их собственным дыханием. Когда он понял, что я не узнаю его, он улыбнулся и сказал: «Господин не узнает меня. А ведь он меня часто навещал».

Я спросил, не фотограф ли он. И что меня заставило подумать о фотографе, ведь я никогда не имел дело ни с каким фотографом? Он снова погладил мое пальто и спросил: «А этим теплым пальто, которое я пошил господину, господин доволен?» Схватив его окоченевшие пальцы в свои руки, я стал извиняться, объясняя, что так взволнован тем, что случилось с Ханохом, что не сразу признал своего портного, но сейчас, опознав, удивляюсь, как я вообще мог его не узнать. Потом я осведомился, как поживает его жена.

Он снова улыбнулся и сказал: «Здорова, слава Богу, и весела, как сатана в женском отделении синагоги. А что лежит по-прежнему в кровати, так это, во-первых, из баловства, а во-вторых, чтобы соседки пришли проведать ее и увидели ее постельное белье, которое досталось ей прямиком из особняков одного графа, имя которого из-за нашей с ним дружбы я не стану называть, потому что он обеднел и негоже унижать достоинство уважаемого человека, рассказывая всем о его бедности. Но признаюсь по секрету, что я сделал ему одолжение и взял это белье в оплату за пошитую ему одежду. Что же касается Ханоха, то скажу вам со всей уверенностью, что дело плохо».

Он тяжело вздохнул, поднес пальцы ко рту, снова подул на них и повторил: «Дело плохо».

Я спросил, тяжело ли ему дается пост. Он скривил губы в подобие улыбки и ответил: «Тяжело ли мне поститься? С чего бы, ведь я не голодаю. Я откупился деньгами. Я человек мастеровой, завишу от работы и не могу пропустить ни единого часа, а тот, кто постится, работать не может, тем более в такие морозы, когда холод буквально сводит человека с ума. Тяжелая зима выпала нам в этом году, и каждому нужна теплая одежда. Даже богатые господа и дамы, у которых такая одежда уже есть, хотят пополнить свой зимний гардероб. Ко мне уже приходили от губернатора провинции, он хочет, чтобы я сделал ему два костюма для повседневной носки и один парадный, потому что его приглашает к себе сам Пилсудский. Но я передал ему, что я очень занят и не могу прийти к нему для примерки. А он ответил: „Если ты не выполнишь мою просьбу, я рассержусь на тебя“. Тогда я ему передал: „Господин губернатор наверняка знает, что город совершенно гол, и если я пойду к его милости, то мне придется отказаться от работы на своих земляков и все они умрут от холода. Я даже самому себе не успеваю сшить что-нибудь теплое, так что пусть ваша милость меня извинит, но наши евреи умирают от мороза“».

С последними словами сострадание портного к своим ближним так усилилось, что стерло с его лица всякие следы улыбки. Он побледнел, губы его задрожали, он махнул рукой и сказал: «Говорю вам, господин, зря мы стараемся. Ханох уже умер. Как умер? А так, что тащился за своей телегой, а лошадь тащилась перед ним, а снег все шел, и шел, и шел, и руки у Ханоха становились все холоднее и холоднее, и все его тело постепенно коченело и застывало. Но он собрался с силами и пошел к лошади — глянуть, жива ли она еще. Лошадь еще не умерла, зато сам Ханох стал уже холоден, как мертвец. Протянул он руки к лошади, обнял ее за шею, и так они стояли вместе — тому холодно и той холодно, но, когда они стояли вместе, им казалось, что они немножко согревают друг друга. Им это казалось в силу воображения, которым наделена всякая живая тварь. И тогда Ханох сказал своей лошади: „Хенох, майн киндхен, тебе не холодно?“ А лошадь ответила ему: „Мне не холодно, Ханох“. А он говорит: „Я знаю, что тебе холодно, но ты говоришь, что нет, чтобы не огорчать меня. Так я тебе обещаю, что эти твои слова не зачтутся как ложь. Тебе холодно, майн киндхен?“ И не успела лошадь ответить ему, как снег окончательно занес и ее, и Ханоха. Силится Хансж выбраться из снега, хочет добраться до какого-нибудь еврейского жилья, чтобы похоронили его в еврейской могиле, поднимает одну ногу, вытаскивает ее из снега, но что толку вытащить одну ногу из снега, если нужно тут же снова погрузить ее в снег, чтобы вытащить вторую? Но Ханох уже не понимает этого, потому что мозг его окоченел и не способен думать. Он вытаскивает ногу, и опускает ногу, и наклоняется всем телом — вот так и вот так, как я показываю, — но так как кровь у него уже тоже застыла, то у тела нет сил стоять, и у него подкашиваются ноги. А когда у тела подкашиваются ноги, оно падает, а когда оно падает, Ханох уже не может подняться, и это значит, что он уже упал окончательно, вот так».

И тут портной продемонстрировал мне падение Ханоха: ноги у него подогнулись, и он упал на пол синагоги. Звук падения заставил многих вздрогнуть, и кое-кто даже испугался. Некоторые отпрянули подальше, другие, напротив, поспешили подойти. Послышались испуганные крики: «Принесите воду, воду скорей! — Нет, уксус, уксус! — Принесите немного воды, тут человек потерял сознание! — Нельзя, чтобы он так лежал, нужно его растереть, пока не застыла кровь! — Кто это тут потерял сознание? А, берлинский портной! Но ведь он только что что-то говорил! — Видно, пост оказался для него слишком тяжелым. — Если так, нужно его накормить. — Боже милостивый, что вы тут столпились, отойдите подальше!»

Три-четыре человека подняли портного, принесли в старый Дом учения, положили на стал, приподняли ему голову, сбрызнули водой из таза и смочили его пересохшие губы. Потом взяли скатерть со стола для чтения и рваный, никому не принадлежавший талит и подложили ему под голову. Кто-то побежал за водкой и едой. Но портной открыл глаза и прошептал: «Нет времени, господа, нет времени, у меня куча работы. Почему вы все столпились вокруг меня, я же не могу одеть целый город». Потом голос его затих, глаза снова закрылись, и он уснул. Его губы все больше бледнели, но улыбка не сходила с них, как будто так и замерзла на губах.