Но вот дежурный дал сигнал к отправлению. Поезд с громким скрежетом тронулся с места, и следы его колес тут же начал заметать снег. Тихо и бесшумно ложился снег на снег, и, несмотря на вечерний час, мир вокруг словно бы посветлел. Тот, кто не видел снега, мог бы, пожалуй, подумать, что в мире и на самом деле стало светлее, но он не знает, что снег, который сегодня чист и бел, завтра почернеет, а послезавтра превратится в грязное месиво. Вот и сейчас — легли на белизну снега вечерние тени, и, пока новый снег не засыпал их и не побелил, затемнили его раньше времени.

Я протянул Резиновичу извещение, которое получил в конторе на вокзале. Он прочел про себя, а потом повторил вслух: «Апельсины из Палестины». Помните, я уже говорил, что Резинович удивительно мелодично произносит «Шибу-у-уш»? Так вот, эта его мелодия — ничто по сравнению с тем, как он произносит слово «Палестина».

Он мне симпатичен, этот Резинович, и даже не из-за его резиновой руки, которая вызывает большой интерес у местных девиц, полагающих, что он, наверно, и в остальном весь резиновый, а по той простой причине, что именно от него я в первый раз по возвращении услышал название моего родного города. Но сегодня моя симпатия к нему удвоилась, и я доверил ему доставить мои апельсины ко мне в гостиницу.

И вот апельсины прибыли, и лежат в ящике в моей комнате, и распространяют тот же приятный запах, что на плантациях Израиля. Следовало, наверно, открыть ящик и дать один апельсин Резиновичу, который выполнил обещание и не стал задерживаться с доставкой, но я решил не открывать посылку, а компенсировать Резиновичу деньгами, потому что все апельсины я заказал для Йерухама Хофши. Во-первых, потому, что когда-то обязался поделиться с ним апельсином и теперь с большим удовольствием смогу выполнить свое обещание, а во-вторых, потому, что хотел сделать ему подарок на свадьбу. Уже в тот день, когда я заказал эти апельсины, я услышал, что Йерухам собирается жениться, и мне захотелось порадовать его в такой особенный день.

Назначено было Йерухаму Хофши жениться на Ариэле Бах. Во-первых, потому, что он сосал вместе с ней молоко ее матери. А во-вторых, потому, что ту девушку, о которой злословили, будто она преследует его, отец ее, господин Зоммер, ни за что не согласился бы отдать за ненавистного ему Йерухама. Но настали времена бунта дочерей против отцов, и Рахель Зоммер последовала за велением своего сердца и пошла под хупу с Йерухамом Хофши.

Вот так — все полагали, что господин Зоммер весь мир перевернет, но не отдаст свою дочь Рахель в жены Йерухаму, а он в конце концов устроил им хупу. Лучше бы конечно, он сделал это на два-три месяца раньше, но если уж задержался, то хорошо, что не задержался больше.

Я смотрю на Рахель и недоумеваю. Еще вчера это была девочка, а сегодня она уже идет под хупу. Это вам, возможно, она могла бы показаться большой, но, как на мой взгляд, она все еще оставалась девочкой. Ведь всего несколько дней назад я разговаривал с ней как с ребенком.

Я поздравил ее и пожелал ей счастья, а тому вечному своему соседу, что обитает в моей душе, сказал, отведя взгляд: «Дружище, я же поставил тебе условие — не соблазнять меня замужними женщинами. Если ты готов выполнять это условие, хорошо, но если нет, то я не буду смотреть даже на незамужнюю». Этот дурак испугался, что я выполню свою угрозу, и тут же сделал так, что Рахель отвернула от меня свое лицо. А поскольку она отвернула от меня лицо, мои глаза и сердце стали свободны, и я стал волен делать что хочу, и вот я смотрю на мужа Рахели и думаю: «Почему он мне нравится, этот Йерухам? Потому ли, что он был в Стране, — но ведь он покинул ее и теперь ее осуждает. Или потому, что говорит на иврите? Но Ариэла и ее ученики тоже говорят на иврите. Впрочем, когда слышишь их иврит, кажется, что перед тобой катятся гнилые картофелины, в которых живы лишь червяки, что внутри их, потому что у них настоящие ивритские слова перемешаны со всем тем мусором, что напридумывали под видом иврита всякие лишенные вкуса люди. У Йерухама — ничего подобного. Когда он говорит, тебе кажется, что ты стоишь рядом с пахарем и запах свежей земли поднимается вокруг тебя».

Сегодня Йерухам сказал мне: «Почему вы не приходите нас навестить?» Я спросил: «Куда?» Он ответил: «Что значит — куда? К нам домой». Я спросил: «Когда?» Он сказал: «Что значит — когда? В любой вечер». — «В любой вечер?» — «В любой вечер и на весь вечер». Я вынул часы из кармана, посмотрел на них и сказал: «А что скажет Рахель?» Он пригладил свой чуб и улыбнулся: «Мое желание — ее желание, и ее желание — мое желание». Его черные кудри сверкали. Он стоял, спокойно глядя на меня. Я сказал: «Ты знаешь, где я нахожусь, приходи туда вечером, когда освободишься от работы, и мы пойдем вместе».

После вечерней молитвы Йерухам пришел во двор Дома учения и остановился за дверью. Я подумал: «Постоит, пока замерзнет, а тогда войдет». Но мне вспомнилась его жена, которая ждет нас дома. Я поднялся, надел пальто и вышел к нему. А перед тем как уйти, сказал рабби Хаиму: «Не знаю, когда вернусь, вот вам ключ, заприте за собой дверь». Правда, я обещал ключу не выпускать его из рук и не передавать никому другому, но тут мне нужно было уйти раньше времени.

Есть в нашем Шибуше улица, которая называется Синагогальной, по названию той синагоги, которая была на ней до того, как Хмельницкий разрушил город. Сейчас на этой улице нет ни синагоги, ни евреев, если не считать Йерухама и его жены, которые поселились там среди христиан. Когда я вошел, Рахель вскочила мне навстречу и радостно схватила мою руку. Йерухам нагнулся к печке, открыл дверцу и положил в печь несколько поленьев. Потом закатал рукава, взял обе руки Рахели в свои руки, глянул на меня одним глазом и спросил: «Ну как, годится станцевать с ней хору?» [185]