Она сказала: «Но ведь вы сами убежали оттуда».

Я вздохнул: «Я убежал? Да, вы правы, можно сказать и так. Ведь каждый, кто покидает Страну Израиля даже на час, он уже беглец».

В воскресенье после завтрака я отправился, как обычно, в Дом учения. Приятный был день, и повсюду видны были признаки весны. Река вскрылась, и по воде плыли небольшие льдины. Лужицы талого снега дрожали вдоль всей улицы, и солнце пр-новому светило над ними. Из обеих городских церквей слышался звук колоколов, и горожане с горожанками входили и выходили оттуда. По случаю воскресенья все лавки были закрыты, и лавочники томились перед входом без дела, меж тем как их жены внутри шептались с клиентами, которые пришли тайком, чтобы забрать заказанный товар. Внезапно на рыночной площади появились два полицейских. Впрочем, может, это был один толщиной с двух. Все вокруг поснимали шапки, стали кланяться и угодливо улыбаться. Полицейский подкрутил усы и пошел себе дальше, а лавочники, заложив руки за спину, смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду. Появился Игнац, по случаю праздника украсивший себя всеми знаками отличия, которыми обзавелся во время войны — частично собственными, частично украденными у погибших. Шел, толкая прохожих выпяченной грудью, и требовал, как обычно, «пенендзы».

Потом мне встретился Йошке — а может, Вапчи или кто-нибудь другой из нашего Дома учения — и, подойдя ко мне, сказал: «Этот священник сегодня очень затянул службу». Я рассердился и хотел было сказать ему: «То-то ты уже несколько дней не приходишь в Дом учения. Чудится мне, что проповедь священника ближе твоему сердцу, чем наша совместная молитва». Но тут ко мне подошел еще кто-то и сказал: «Этот мамзер [210] накликает беду на нашу голову». Я было подумал, что он говорит об Игнаце, потому что об Игнаце ходил слух, будто он сын христианина от еврейской матери и к тому же занимается доносительством. Но мой собеседник, видимо, понял, что я думаю не на того, и спросил: «Разве вы не знаете, что у этого священника отец из Израиля?»

«Отец из Израиля?» — удивился я.

«Да, отец из Израиля, а мать христианка».

«Прелестная история, — сказал я. — Если это правда, то, возможно, не ложь. А с другой стороны, если это не ложь, то, возможно, и правда. Но как по мне, то лучше было бы с самого начала кое-что поменять в этой истории. Что именно? Пусть бы, к примеру, этот еврей из Израиля, отец священника, был мужем матери Игнаца, а отец Игнаца, наоборот, женился бы на матери священника. Вы случайно не перепутали историю Игнаца и историю священника?»

Он сказал: «Вы посмеиваетесь, а как по мне, так нужно плакать. С того дня, как этот мамзер появился в нашем городе, нам нет покоя — на каждый их праздник он в своих проповедях настраивает христиан против нас. Теперь вы верите, что есть правда в той истории?»

«Какая правда, в какой истории?»

«В той истории о богатой христианке, у которой был еврейский арендатор, человек представительный и симпатичный. Она его соблазнила на грех, и от этого греха у нее родился сын, которого она отдала монахиням на воспитание. Монахини отправили его в монастырь, а там монахи научили его своей вере и своим правилам поведения, и он стал потом главным священником в нашем городе».

Я покачал головой: «Ну, пусть будет так».

Он возмутился: «Но ведь я лично видел этого арендатора уже после того, как он раскаялся. Когда я увидел, как он сидит в мешковине, постится на пороге синагоги грузчиков и читает псалмы, у меня даже кости задрожали от жалости. Если бы он ушел в другой город, ему бы там приносили прошения, как хасидским цадикам».

Мои плечи вдруг отяжелели. Я распахнул пальто и пошел дальше.

Вот уже много дней я не навещал Шустера и его жену. Бедная больная женщина, никто не заходит ее проведать. Может, зайти к ним посмотреть, как там она? Или лучше не идти? Ведь если никто не приходит, она отвлекается от своих болезней, а он — от своих преувеличений. Так идти или не идти?

Зайду-ка я в Дом учения: если увижу, что печь топится, — пойду, если не топится — не пойду.

Войдя в Дом учения, я увидел рабби Хаима, склонившегося перед печкой. Я спросил: «Вы уже затопили?» Рабби Хаим ответил: «Я положил дрова и вот не знаю, зажигать или нет?» Я сказал: «Зима на исходе, но солнечные дни еще далеки. Как вы думаете, соберется сегодня миньян для дневной молитвы? Для утренней собрался с трудом». Рабби Хаим поднял руки, словно говоря: «Все в руках Неба».

Когда он вышел, я взял в руки книгу, но тут же вспомнил Шустера и его жену и сказал себе: «Итак, мы снова возвращаемся к вопросу: идти или не идти? Сделаем так: если я открою книгу и в начале страницы будет буква „н“, примем это за знак, что идти нужно, потому что с этой буквы начинается слово „нужно“».

Я открыл книгу и увидел в начале страницы букву «н».

Ну раз есть «н» — значит, НУЖНО идти. Но ведь, с другой стороны, «н» — это также начало слова «не», так что не исключено, что книга велит мне НЕ идти. Однако я ведь загадывал только на букву «н», а не на все слово, начинающееся с этой буквы, так что идти вроде бы все-таки нужно. Эй, киндхен, сказал я себе, ты зря тратишь время! С чего это вдруг ты вообще занялся Шустером? Или это не вдруг, а из-за того, что ты ощутил тяжесть своего пальто? Ну так давай, оставь в покое портного и подумай о чем-нибудь другом. Но о чем же подумать? Подумаю-ка я о злоключениях рабби Хаима. Буду представлять себе все эти его перемещения: из Шибуша в Варшаву, из Варшавы в Брест-Литовский, из Брест-Литовского в Смоленск, из Смоленска в Казань, из Казани по Волге… Как велик мир и как ничтожно место, отведенное в нем человеку! Вот, побывал рабби Хаим во всех перечисленных местах, а кончил тем, что ночует в дровяном сарае нашего старого Дома учения! Неужели здесь и суждено ему провести весь остаток своей жизни? Если бы он спросил моего мнения, я бы посоветовал ему идти жить к его старшей дочери — может быть, там он удостоится лучшего конца, чем тут в сарае.

Книга, которую я открыл в поисках указания, была не из тех, что предназначены для учения, поэтому я закрыл ее и взял другую. Та тоже оказалась не для учебы, поэтому я закрыл и ее и взял третью. Если бы я сразу взял Гемару и начал ее изучать, не пришли бы мне в голову все эти глупости. Я закрыл третью книгу и взял из шкафа Гемару.

Я взял ее в руки и задумался: что это за историю рассказал мне тот человек — будто отец священника раскаялся? Но ведь в сборнике рассказов я читал, что раскаялся в аналогичной истории сам священник? Что же они такое, все эти рассказы — истории подлинных событий или чьи-то выдумки? Но так или иначе, почему этих историй в наши дни стало меньше? Люди дела перевелись среди евреев или сила воображения у людей уменьшилась? Нет, ведь во всяком месте, где поселяются евреи, возобновляется и традиция добрых дел, и всюду они вдохновляются силой человеческого воображения и от него же получают свое благообразие и славу. Да, видимо, не во всяком месте, где совершаются добрые дела, находится человек рассказать о них: ведь сделать доброе дело куда легче, чем рассказать хорошую историю.