По какой же причине Винтер вернулся в Шибуш? Если верно, что он замышлял поднять руку на какого-то короля, так ведь у нас в Шибуше нет королей. И вообще, что плохого сделали ему короли, что он хотел посягнуть на их жизнь? А даже если он анархист, то это ничего не оправдывает. Сколько людей, столько мнений, если каждый человек будет вести себя в соответствии со своими мнениями, во что превратится наш мир?!

Но прошло немного времени, и в городе начали ходить брошюры и листовки с грубыми выпадами в адрес Божественных заповедей и мировых законов, придуманных великими людьми в череде поколений ради исправления мира. Высмеивая все эти заповеди и законы, эти брошюры и листовки восхваляли свободную любовь и тому подобное. А затем в городе начались бурные споры и разногласия, и, что ни день, стали вспыхивать ссоры и драки. И то не были прежние споры и разногласия между социалистами и сионистами или между самими социалистами. Мы-то полагали, что те, кто пошел за Кнабенгутом, связан с ним навечно, а тут вдруг многие из них стали лить на него всякую грязь и в конце концов дошли до того, что возненавидели и его самого, и своих бывших товарищей, оставшихся ему верными. Тогда Кнабенгут выступил против этих людей, как никогда раньше не выступал против какого-либо человека или фракции. Ведь кто были его прежние противники? Либо люди, знавшие, что у них за душой немало недостойного и боявшиеся разоблачения, либо сионисты, которые всего лишь баловались словесными перепалками. А тут он встретил безумствующих фанатиков, готовых пожертвовать собой, а заодно и всем миром. Но потом он увидел, что ему не удается справиться с ними, и он выдал их властям. Впрочем, некоторые говорили, что их выдал не он, а кто-то из его учеников. Но кончилось тем, что за действия анархистов власти посчитались с самим Кнабенгутом. Что же до анархистов, то одни из них бежали из страны, а другие только усилили свои нападки на того же Кнабенгута. Однако власти и тут закрыли глаза на их действия, и тогда многие в городе стали смеяться над этим человеком, у которого ученики забрали его оружие и повернули против него же. И мы, в нашей молодежной группе, тоже были этим довольны. Не потому, будто мы были близки к анархистам по убеждениям, но тут ведь такое дело: когда человек читает Коран, его не подозревают в том, что он хочет стать турком, а вот когда он читает Евангелия, сразу думают, что он вероотступник. Потому что одно далеко, а другое близко.

Меня не привлекали ни сам Кнабенгут, ни его взгляды, но я много размышлял о нем. Сила — это большое достоинство в человеке. Еще большее достоинство — способность уступить. И когда оба эти достоинства объединяются в одном человеке, мы им восхищаемся. В Кнабенгуте как раз и сочетались оба эти качества. В своих делах он продемонстрировал и свою силу, и отказ от личных интересов. Порой его средства были неверны, хотя цель была правильной, порой наоборот, но так или иначе, а мы никогда не слышали, чтобы он требовал чего-то для самого себя. Мы привыкли к людям, которые копят силы, чтобы низвергнуть своих противников, и даже готовы уступить для этого немного — при условии, что другие уступят много; но редко доводится увидеть человека, который уступил бы свое ради блага других. Кнабенгут не поддавался, когда его пытались подкупить хорошей должностью. Более того, он оставил свои занятия философией и начал изучать юриспруденцию и тому подобное, причем не для того, чтобы сделать это средством личного обогащения, а для защиты угнетенных, даже бесплатно, и нередко сам брал взаймы под проценты, чтобы этими деньгами поддержать бастующих. Мы привыкли к тому, что люди тратят деньги ради власти, ради господства, на худой конец, ради женщин или лошадей. Но Кнабенгут не гонялся ни за женщинами, ни за рысаками, он не пытался стать депутатом парламента, он вообще не искал для себя никакого почета или выгоды. Конечно, и в Шибуше хватало идеалистов, но, между нами говоря, чего стоил этот идеализм? Если человек покупал акцию в Сионистском банке, брал шекель в знак членства и платил ежемесячный взнос в сионистское общество, он уже считался у нас хорошим сионистом. А Кнабенгут за свои деньги снял помещение для своих учеников, настоящий Дом собраний, и меблировал его за свой счет, и покупал им книги и газеты, и даже выучил идиш, чтобы говорить с ними на их языке. Наши же местные сионистские лидеры в большинстве своем поленились даже ивритскую азбуку выучить как следует.

И каков же был конец Кнабенгута? В субботу, после полудня, Шуцлинг опять пришел ко мне. Он уже закончил все свои дела в городе и был свободен. По правде говоря, он не так уж много тут преуспел. Можно сказать даже, что совсем не преуспел. Теперь он вернулся от фармацевта — старого, больного и ворчливого поляка, который и зимой, и летом носил ботинки с резиновыми галошами, закутывал шею шерстяным платком и вечно кашлял и чихал, как простуженный, — и тут же принялся рассказывать мне об этом фармацевте:

«Представляешь, он мне говорит: „Что, господин хороший, опять привез мне наркотики из Германии? Черт наплодил на земле пруссаков, а теперь пруссаки плодят наркотики. Как ты думаешь, господин хороший, а без этих твоих лекарств больной, что, не сможет умереть? Твои врачи, господин хороший, чуть прочтут в своих медицинских журналах о каком-нибудь новом лекарстве, сразу начинают выписывать его своим больным. А больные приходят ко мне и вопят: 'Дай нам это лекарство, немедленно дай нам это лекарство!' И я, господин хороший, трачу свои деньги, чтобы заказать для них через тебя это лекарство. А тем временем твои пруссаки уже придумали новое лекарство, и врачи уже велят принимать его вместо вчерашнего. Ты не знаешь, чем новое лекарство лучше старого? Ну вот, ты не знаешь, я не знаю, тогда кто же знает? Но теперь новое лекарство лежит в аптеке рядом со старым, и никто даже смотреть на них не хочет. А не знаешь ли ты, кстати, господин хороший, зачем вообще нужны сейчас аптеки, если аптекарь теперь не должен сам растирать лекарства, а получает их от твоих пруссаков упакованными и запечатанными по всем правилам ихнего прусского цирлих-манирлих? Если для того, чтобы продать, так просто продать готовое может любая еврейская лавочница, для этого не нужен образованный человек, который учился шесть лет в гимназии и еще несколько лет в университете“».

Закончив рассказ о фармацевте, Шуцлинг обнял меня и сказал: «Давай, господин хороший, выйдем поговорить и подышать. Моя дыхательная система совсем закупорилась от запаха лекарств. Так что поднимайся-ка ты, и пойдем!»

Шуцлинг явно был в хорошем настроении. Он то и дело припоминал, что еще говорил ему фармацевт, и начинал волочить ноги, как будто на его туфли тоже надеты галоши. Покончив наконец с фармацевтом, он тут же начал вываливать на меня все, что ему пришло в голову. И что только в нее не приходило! Вот ведь — рот у человека маленький, а льется из него, как из бочки!

И в ходе своей болтовни он вернулся к Кнабенгуту. Хотя тот причинил ему много неприятностей, сказал он, так что ему пришлось бежать в Америку, но он, Шуцлинг, всегда помнит сделанное ему добро и помнит, что это Кнабенгут когда-то оторвал его от печи и пробудил в нем интерес к узнаванию и пониманию мира. А он, Шуцлинг, изменил ему и стал анархистом и еще нескольких друзей потянул за собой. И откуда только взялся в Шибуше этот анархизм? Разве шибушские евреи не почитали кайзера и не прославляли его как правителя милостивого и благосклонного к евреям? Разве они не молились за продление его дней и лет? Ведь все время, пока он был жив, он защищал их от всяких бед, и от врагов, и от ненавистников, так что, прослышав, бывало, о бедах, которые выпадали на долю евреев в других странах, шибушцы всякий раз говорили друг другу: «Какое счастье, что мы живем под защитой такого великодушного правителя!» Но как я уже говорил, у Кнабенгута был ученик и друг по имени Зигмунд Винтер, которого Кнабенгут очень любил и которого он послал учиться в университет, чтобы тот потом помогал ему в классовой борьбе. Так вот, этот Винтер подхватил в том университете совсем иные идеи и со временем занес их в Шибуш и увлек ими Шуцлинга и некоторых других. В результате ученики Кнабенгута разделились на две фракции — одна осталась с Кнабенгутом, а другая пошла за Винтером.

Все это я уже рассказывал, поэтому теперь расскажу, что сталось с Кнабенгутом потом. В то время, а может, и раньше, он положил, как говорится, глаз на девушку по имени Блюма Нахт [241] . Неизвестно, хотел ли он на ней жениться и хотела ли она сама выйти за него, но известно, что в конце концов он женился на другой. Эта «другая» была из богатой семьи и принесла ему хорошее приданое, так что он сумел открыть собственную адвокатскую контору в соседних Печерицах и оставил на время свою социалистическую деятельность, потому что должен был выплатить двадцать тысяч злотых долга ростовщикам, у которых в прошлом брал взаймы, чтобы поддерживать бастующих. О Кнабенгуте говорили, что он никогда не мог заплатить все свои долги и платил только проценты и даже их платил из денег жены, поскольку сам зарабатывал только на житейские расходы. А недоставало ему на уплату долгов потому, что он не хотел заниматься гражданскими делами и имущественным правом, которые ненавидел, и посвятил себя делам уголовным, а такие дела, как известно, занимают у адвоката много времени, но приносят мало доходов, ибо у большинства ответчиков по таким делам нет денег, чтобы хорошо заплатить адвокату. Но хотя он оставил пропагандистскую деятельность, он всегда готов был помочь любому бедняге, который получил трудовую травму и не мог добиться, чтобы хозяин уплатил ему за болезнь и лечение. Или девушке, которую соблазнил сын хозяина: она родила, а тот не хочет признавать ребенка, — и тут на сцене опять появлялся Кнабенгут. Понятно, что из-за всего этого его деньги рано или поздно должны были кончиться, и они действительно ушли, а новые не пришли, и тогда он вернулся к любви своей юности, то есть к философии, и бросил свою любовницу, то бишь юриспруденцию. А в отношении реальных любовей и любовниц он повел себя в точности наоборот: бросил жену и завел любовниц. Он, который до женитьбы даже не смотрел на женщин, теперь вдруг потянулся к ним. А женщины — ой, господин хороший, сказал бы шуцлинговский фармацевт, — женщины это такое дело, что, пока человек ищет себе одну, он находит многих. Одна украинская студентка приехала из Швейцарии в гости к своей сестре, жене врача, и Кнабенгута потянуло к ней, а сердце ее сестры потянулось к Кнабенгуту, и не только ее, но и сердце ее невестки, сестры этого врача. Одно сердце влечет за собой другое сердце, одна женщина влечет другую женщину, а сердце Кнабенгута тянется ко всем к ним сразу. Дошло до того, что он бросил свою контору на заместителя, а сам валялся на кровати и читал Софокла или проводил время с этими женщинами. И в конце концов его жена забрала остаток своих денег и вернулась к отцу.

А тем временем к нам пришла война. Кнабенгуту она не принесла ничего хорошего. Его не взяли в армию, потому что большая часть его жизни уже прошла, а позже, когда в армию начали брать всех, кто хоть чуть способен был стоять на ногах, включая стариков, Кнабенгута освободили из-за его болезней. Вместе с остальными жителями Печериц он бежал в начале войны в Шибуш, а из Шибуша в Вену. Небольшие деньги, которые он прихватил с собой, вскоре ушли, а другие не пришли, старые друзья не признавали его, а новых он не обрел, и в результате он, который когда-то приводил в смятение всю страну, теперь оказался совершенно одиноким в ее столице. Но в этот момент ему на помощь пришел один старый циник. То был богатый подрядчик, который сколотил состояние, договариваясь с министрами по принципу «половина мне, половина вам», и когда-то Кнабенгут клеймил его в газетах и требовал призвать к ответу. Теперь же, прослышав, что Кнабенгут в нужде, он то ли исполнился жалостью к нему, то ли захотел над ним подшутить, но в любом случае послал ему немного денег. Обычно, когда у этого циника кто-нибудь просил помощи, он отвечал: «Ты ведь знал, что я тебе ничего не дам, так что этой твоей просьбы я тебе никогда не прощу». И вдруг, когда дело коснулось Кнабенгута, он расщедрился. Да и сам Кнабенгут принял его помощь и даже стал из этих денег помогать другим. Что поделаешь, человек хочет жить, а не умирать, а пока он живет, он не может закрывать глава на беду ближнего. И все это время сей благодетель ни разу не показывался Кнабенгуту. А когда Кнабенгут пошел выразить ему свою благодарность, он его не принял. Кнабенгут пришел снова, а тот выслал ему со слугой двойной подарок. Тогда Кнабенгут взял деньги, поклонился слуге и сказал: «Сегодня поедим, а завтра умрем». Вернулся к себе домой, запер дверь и с тех пор не выходил из своей комнаты, пока не пришел тот, перед кем открываются все двери, и не забрал его из этого мира. Из мира, который, как он сам говорил, становится даже более уродливым, чем тот, каким он и его товарищи хотели его сделать.