По вечерам носились отлетные стаи уток, гусей, и в одиночку всяческие метались птицы.

По ночам высоко в синеве кричали улетающие журавли:

— Грли-грли… грли-грли…

Чью с такой осторожностью в звездном спокое мысль несли журавли — никто не знал, но думал и молча спрашивал: — чью?

Осень не даст ответа.

Осень не любит вопросов: все ясно.

Осень есть осень.

Тише…

В оранжевом золоте падающих с деревьев листьев слышится едва уловимый звон прощального гимна неминуемого конца…

Это дыхание смерти.

Она всюду здесь — эта Желтая смерть.

Лезвие черной непреложности… Нож в горло.

Жутко, нестерпимо-мучительно, несправедливо, кошмарно, бессмысленно.

Но в горле нож…

Что делать? Мир так вот устроен.

И ничто не в состоянии изменить сущее.

И кто скажет, что осень не прекрасна?

Вот на склоне крутой высокой горы стоит Хорт, опершись на ружье, и смотрит на сияющий горизонт, и смотрит вокруг на лесное царство, и смотрит в лимонные глаза осени, и говорит себе:

— Осень прекрасна.

Потом, подумав, поправляет свою мысль:

— Хоть осень прекрасна.

У Хорта никогда не было весны, Хорт никогда не видал лета, но осень он видит…

Что делать? Мир так устроен.

Кто-то жил и весной, и летом жил, а ему дано постичь счастье осени.

Пусть будет так…

По существу ему теперь все равно: сумма прекрасных дней осени известна.

Нож около горла, и веселые песни петь смысла не имеет.

А еще глупее — отчаиваться.

Смерть страшна дуракам и ростовщикам: тем и другим в момент приближения конца кажется, что они далеко еще не выполнили всего своего земного предназначения.

Суть в ином…

Он ли — Хорт не знал отлично: что жизнь и смерть — два равноценные явления, как его руки — правая и левая: одна не мыслится без другой.

Он ли — Хорт не помнил, что все эти годы жил, так сказать, бесплатным приложением к жизни по воле игривой судьбы или по воле Чукки…

Или Хорт забыл о веревке в кармане, с которой шел на кладбище удавиться?

О, ничуть. Нет, нет.

Суть в ином…

Жить остается еще две осени.

Значит — надо точно, разумно, толково, четко обдумать свой тот философский фейерверк, чье значение могли бы оправдать пришествие его, Хорта, на землю, хотя бы только в его предсмертных глазах умирающего не дурака.

Ведь Хорт — не только бухгалтер, привыкший подводить итоги и балансы, но и человек, кого довольно своеобразно отметила судьба, хотя и поздно, и поставила в положение настоятельной необходимости дать полный и ясный отчет об израсходованной жизни.

Перед кем?

Это не так уж важно.

Важнее — что действительно имеется высокое чувство жизненной отчетности.

— Ну, пусть, — думал из скромности Хорт, — перед своим сознанием, перед своими семью друзьями, наконец — перед всеми, кому будет интересно или просто забавно узнать кое-что об его судьбе.

Ведь не зря же ему, когда-то бедному, больному, несчастному, всеми обиженному Хорту — был послан вдруг этот гениальный сдвиг, чьи пути развернули в душе его неслыханную легенду.

И надо было достойно оценить это счастье, и надо разобраться в выводах…

Однако Хорт был достаточно умен и отнюдь не собирался разрешать мировые проблемы жизни или отвечать на разные проклятые вопросы, он только, как отмеченный, избранный счастливец хотел определить, выявить кой-какие пункты его жизненного опыта, чтобы хоть приблизительно разгадать смысл своего существования, своего ничтожного личного явления в мир.

Хорт читал философов, разных великих и малых мыслителей, больших писателей.

Хорт научился у них мыслить и рассуждать, научился отыскивать ценные умозаключения, научился синтезировать идеи.

Но все это вместе взятое, в общей сумме шло мимо его жизни, как небесные планеты…

Величественно, но мимо.

Исключения составляли только теории экономического материализма: здесь все близко касалось и волновало его.

Все остальные теории — идеалистические, мистические, религиозные, были всегда далеки от Хорта и напоминали ему облака…

Облака — иногда изумительные по форме и красоте, иногда скучные и дождливые, иногда пугающие грозой, иногда спокойные и высокие, иногда декоративно-окрашенные, иногда изображающие фигуры богов и животных, иногда уводящие к созерцанию и даже указывающие пути, как это было однажды, но облака — всегда облака и только.

Идеалистические мечтания, — увлечения и блаженства нетрезвого ума…

Хорт же был трезв и непреложно связан с землей.

Особенно теперь, когда дожить осталось так мало — еще две осени.