Один из придворных поэтов даже сочинил стих о чернокожих звероловах в юбках из листьев и сухой травы, которые пробрались в пещеру гигантского монстра, чтобы сразиться с ним в неравном бою. Варрон слушал пиита вполуха, потому что находил его творение плодом буйной фантазии и вопиющей нелепицей. Из афаров редко получались хорошие воины: они уступали по силе и выносливости не только имперцам, но и крепко сложенным плечистым северянам с узкими, раскосыми глазами. Маловероятно, что трусливые дикари рискнули бы напасть на огромную, ядовитую бестию да еще и смогли одержать верх в схватке с ней…

Понтифекс ктенизидов тоже не питал к Варрону теплых чувств, не выказывал к нему ни уважения, ни симпатии, и этим еще больше злил ликкийца. Клавдий же попросту делал вид, что не замечал взаимной неприязни седовласого поверенного и молодого любовника, тем не менее – высоко ценя обоих.

Вспоминая события на пиру, Варрон силился понять, почему из всех прочих, именно Руф встал на его защиту. И стоит ли испытывать благодарность к тому, кто спас тебя, но сделал пленником, в очередной раз унизив и, возможно, помышляя убить чуть позже, в полной мере наслаждаясь собственным превосходством?

Юноша с трудом проглотил вязкий комок слюны, постепенно убеждая себя, что во всех его бедах, и даже в смерти Клавдия, повинны исключительно ктенизиды: они давно плели заговор, втягивали в него новых людей, одурманивали их зельями, и культисты есть самое страшное из когда-либо существовавших в мире зол…

В полутемном помещении конюшни, достаточно прохладном, чтобы лошади не томились от духоты даже в самую жаркую пору, трудилось больше десятка рабов. Одни уводили животных на пастбища и ухаживали за выгонами, другие чистили коней и подпиливали им копыта, третьи занимались объездкой молодняка и починкой снаряжения, четвертые убирали в стойлах и раздавали корм.

Мэйо с Нереусом вменили в обязанность поение лошадей и замену подстилки, загрузив обоих с рассвета до заката. Как и обещал Макрин, его сын ночевал в бараке, на узком гранитном лежаке – холодном и жестком – совсем не похожем на просторную, заваленную подушками и покрывалами кровать в личной спальне юноши. Рабов кормили дважды в день, выдавая по четвертине хлеба с малым количеством масла, соли и уксуса, а в праздники разбавляли скудный паек рыбой или мясом.

Надсмотрщики следили за невольниками днем, и ночью, считая, что последние не должны рассиживаться: им позволялось или трудиться, или есть, или спать. Раб не смел без разрешения выходить из барака, не мог отлучаться куда-либо, а за каждую провинность и недостаточное усердие незамедлительно получал удар плетью. Тех, кто пытался бежать или проявлял строптивый нрав, держали в колодках.

Юный поморец работал, не жалея сил и стирая руки до мозолей. Уже три дня он носил простую бурую тунику без пояса и завязывал волосы в хвост, чтобы они не прилипали к взмокшему от пота лицу. С вилами и ведрами отпрыск благородного семейства проходил мимо рабов, ехидно перешептывающихся за его спиной, весело зубоскалил, перешучиваясь с невольницами у родника, и старался делать вид, будто нисколько не смущен теперешним унизительным положением. Нереус во всем помогал господину: зная его вздорный и упрямый характер, геллиец понимал, что хозяин скорее измучает себя до полусмерти, чем попросит отца о снисхождении.

Надсмотрщики не решались даже угрожать Мэйо плетками и обходились с ним строго, но без грубости. Ему позволяли пить воду чаще, чем невольникам, работать с поднятой головой и иногда делать краткую передышку, чтобы не привыкший к изнурительному труду юноша мог растереть дрожащие от перенапряжения мышцы.

К вечеру третьего дня поморец был сильно вымотан и отрешенно махал вилами, нагружая в носилки грязную солому вперемешку с навозом. Нереус принес два наполненных до краев ведра: одно поставил перед мордой лошади, беспокойно крутившейся в соседнем стойле, а другое протянул изможденному господину:

– Пей и утешься мыслью, что скоро закат.

– Спасибо, – вымученно улыбнулся Мэйо. – И за воду, и за доброе известие.

– Для тебя есть еще одна хорошая новость.

– Какая же?

Геллиец быстро выглянул в коридор и прошептал:

– Тс-с-с. После скажу. Сюда идет «плетка».

Долговязый надсмотрщик с лобастой, как у быка, головой, облаченный в тунику с короткими, по локоть, рукавами остановился у входа в конюшню и громко проорал:

– Скорбите, ублюдки! Наш зесар умер! Всем пасть ниц и молиться!

– Член Мерта в его медную глотку, – сердито прошипел поморец, опускаясь на мокрую солому и подставляя руки под лицо, чтобы не уткнуться носом в кучу конского навоза.

Последовав примеру хозяина, Нереус распластался рядом.

– Тупая скотина, – чуть слышно продолжил Мэйо. – Не мог подождать, пока мы закончим уборку… Лежали бы на душистой соломе, а не в свежем дерьме.

– Отрешись от худых мыслей и с кротким сердцем вознеси молитву, – также тихо ответил белокурый раб.

– Знаешь, я как-то не привык общаться с богами, уставившись на конские яблоки.