Боли я никакой не почувствовал. Дело в том, что как раз там, на этом бедре, располагался карман джинсов, а в кармане лежал кожаный бумажник со всеми моими наличными деньгами, визитными карточками и кое-какими полезными в пути клочками бумаги. Именно в этот бумажник Уитакер и воткнул свой кошмарный инструмент.

Он слегка пошевелил вилкой вверх-вниз, и бумажник в моем кармане, проколотый насквозь, тоже подвинулся. Нам обоим стало совершенно ясно, что этот бумажник теперь уже принадлежит не мне, а чернокожему молодому человеку, и то, что он до сих пор находится в моем кармане, совершенно ничего не меняет в данном очевидном обстоятельстве.

В эту минуту дверь с улицы открылась, и в заведение вошел тот самый человек, что разглядывал нас с улицы, из машины. Я моментально его узнал: это был мулат-аспирант, который три дня подряд приходил на мои лекции.

– Убери, брат, – сказал он просто и убедительно, показывая глазами на вилку, воткнутую в мое бедро. Уитакер нерешительно подвигал еще своим бумажником в моем кармане и, кажется, воткнул вилку поглубже: на сей раз я почувствовал несильный, но отчетливый укол.

– Брат, убери, – повторил аспирант еще более веско и продолжил: – Человек приехал в эту страну впервые, он здесь гость, не знает наших порядков, и мы не должны с тобой, брат, испортить ему впечатление от нашего города и от Америки.

Он говорил не спеша, веско выговаривая каждое слово, и я без затруднений понимал его речь.

– Мы только хотели вместе поесть этой курочки, – соврал Уитакер.

– Мне кажется, наш гость с удовольствием и сам поделился бы с тобой своей курицей, но ты поступил невежливо. Так с гостями не знакомятся, брат, как ты это делаешь.

Уитакер тем же легким и точным движением вытащил зубья своей вилки из моей ляжки и спрятал инструмент в рукав. Бумажник в моем кармане тихо скрипнул, сообщая, что опять принадлежит мне.

– Какие-то еще гребаные правила! – громко возмутился Уитакер, картинно воздев к небу исцарапанные и сбитые кулаки. – Мы что, должны для каждого из них придумывать какие-то особенные слова? Что еще за дерьмовые манеры? Кому это надо?! Кто это может?!

– Мы можем, – ответил аспирант. – Да, мы можем, – повторил он с нажимом и со значением в голосе. – Мы все можем, если захотим. Мы тут, в Америке, в нашем городе, умеем принимать гостей.

Потом он повернулся ко мне и сказал очень неодобрительно:

– Заберите с собой вашу курицу, сэр, и поужинайте ею дома. Это не лучшее место для вечерних прогулок. Вам ведь, наверное, говорили про Сорок Седьмую улицу? А вы пришли уже на Сорок Третью. Надо смотреть, где вы гуляете, сэр.

Я хрипло сказал ему: “Тэнкью” – и вышел, прижимая коробку к груди. И придя домой – вы не поверите – съел этого проклятого “Чикаго-Чикена”. И он мне, честное слово, понравился.

Профессор Холмс, как я только что установил после недолгих изысканий в интернете, жив-здоров и продолжает свои штудии в области конституционного права восточноевропейских стран. Разве что теперь не в Чикагском, а в Нью-Йоркском университете.

Наверное, так же просто было бы раздобыть его телефон и выяснить наконец: это только теперь мне кажется – или все правда? Да или нет? Действительно ли тот худощавый чернокожий аспирант с замечательной открытой улыбкой и даром мгновенного убеждения – это был Обама? С официальной его биографией все сходится: 1993 год – Чикаго, Юридическая школа.

Но спрашивать я не стану. Смешно это будет звучать столько лет спустя. Мало ли у них там, в Чикаго, было обаятельных аспирантов. В самом деле: мало ли?

Кофейня на Пайк Плейс Маркет, Сиэтл, США

Хмурый, небритый, как будто заспанный человек никакого возраста в плаще неопределенного бежеватого цвета, наглухо застегнутом на все пуговицы, и со странным горбом – не на спине, а на груди – указал мне свободное место на деревянной лавке у стены. Я покосился на огромные фанерные ящики по всему полу просторного самолетного трюма.