Хуже кошмаров могут быть только неудовлетворенные желания.
Легкая боль пронзает мою нижнюю губу, когда Трис оттягивает сережку зубами. Девочка быстро учится, её губы чуть обветренные и требовательные, она не любит сладкие и нежные поцелуи — я тоже. Короткие ногти царапают спину, когда она запускает руку под футболку, а второй вцепляется в предплечье.
Её кожа пахнет местным мылом, когда я отпускаю её губы на свободу и провожу языком по шее — от правого уха до ключицы, кажется, её тихий гортанный стон перекатывается в моем собственном горле. Мы все так пахнем, её собственный запах почти неуловим, но всё равно ощущается тонким оттенком, живым ароматом человека из плоти и крови.
Трис не любит прелюдии — она чуть отталкивает меня, чтобы стащить с себя майку и штаны. От ботинок она избавилась еще тогда, когда вошла в эту комнату, притянула к себе, вцепившись в футболку, даже не стараясь что-то сказать или объяснить.
В ней нет стеснения — она стоит в паре шагов абсолютно голая, словно ходит так ежедневно, словно мы влюбленные, а не просто охваченные страстью и ненавистью друг к другу.
Я чуть усмехаюсь, притягивая её к себе и вновь врываясь языком в приоткрытый рот. Нам не нужны эти мягкие касания губ, слишком для этого жарко в комнате — или в нас. Я уже привычно подхватываю её под ягодицы, запрыгивая на стол и усаживая на себя. Пусть в этот раз она будет сверху, можно и поменяться ролями.
— Ну же, Эрик, избавься от этого, — она почти рычит, дергая ремень джинсов в тщетной попытке стащить их с меня. Мне нравится смотреть, как она в нетерпении покачивается, трется о шов своей промежностью. Стоит поспешить, иначе в этой игре один из нас финиширует слишком рано. Хотя довести её до оргазма, не снимая даже трусов — в этом есть что-то такое, от этой мысли я и сам едва не кончаю.
Я чуть приподнимаю её, чтобы приспустить джинсы с трусами — даже не снимаю их полностью, развязывать чертову шнуровку ботинок для нас обоих сейчас было бы слишком долго. Она замирает на несколько секунд, и я скольжу между ног, чтобы убедиться, что Трис уже мокрая. Можно было не проверять, но мне нравится, как из неё вырывается совсем бесстыдный стон, словно трахаться втихаря от своего возлюбленного с его врагом — привычное и естественное дело. Давай, Трис, я не Фор, я чертов эгоист Эрик, который тоже хочет получить удовольствие.
Она опускается резко, и я откидываюсь назад, едва не взрываясь лишь от того, насколько она внутри узкая и горячая.
Я проснулся с колотящимся сердцем, весь в поту и с единственной мыслью: «Я не должен хотеть Сухаря». Мои мозги, кажется, пытались вбить эти чертовски верные слова в мой член, но охеренный стояк демонстрировал тщетность этих усилий.
Каждую гребанную ночь всю последнюю неделю я открываю глаза, но перед ними всё еще стоит девичья фигурка — тощая, узкие бедра, маленькая грудь и широкие плечи; скорее мальчишка, но без мужского достоинства, — а в ушах набатом «Поцелуй меня». В ней нет ни хрена сексуального, но почему-то два слова выбили тогда почву из-под ног. С каких это пор выкидыши Отречения стали такими дерзкими?
Я не идиот, я не привык заниматься самообманом. Я не влюблен в эту девчонку, да и хотеть не должен — в Бесстрашии есть и куда более опытные и красивые бабы, которые не спешат говорить «нет», когда я хочу их. Но почему-то не привычное презрение, а ярость наполняет меня, когда в столовой Сухарь беззаботно болтает с Фором, когда мой вечный соперник касается её кожи на тренировке. Она не бросает на меня взгляды, как другие — испуганные или жаждущие, — не краснеет в моем присутствии, не реагирует на пошлые шутки и намеки — достаточно тонкие, чтобы их могла распознать только она. Сухарь делает вид, что меня просто не существует — но она принадлежит мне с того самого момента, когда ворвалась в мою комнату и раздвинула свои ноги. Я хочу, чтобы Фор знал, что я испортил его маленькую девочку, но продолжаю молчать — и сам поражаюсь этому приступу альтруизма.
Чертовы сухари меня обыграли. Ворвались в мой мир и взорвали его нахрен.
Сначала его пошатнул Фор — я не признался бы никому, но он был лучше во всем. Ему всё удавалось так быстро и просто, словно он был урожденным бесстрашным; я выбивал из себя эрудита бесконечными тренировками. Он получал всё то, чего я добивался слишком долго и упорно, так легко, словно это ничего не значило. Словно ему было плевать, когда Макс предложил ему стать своей правой рукой. А мне — не было. Я чувствовал, что занял этот пост лишь потому, что гребаный Фор отказался от него — словно я собака, а мне бросили объедки со хозяйского стола.
Единственное, что давало мне сил не сорваться — я знал его тайну. Фор был и оставался Тобиасом Итоном, позором Отречения.
На появление Трис я бы даже внимания не обратил, если бы она не прыгнула первая. Но Фор так внимательно наблюдал за ней, а во время первого её боя даже сбежал с тренировки, что мне стало интересно. Фракция дороже крови, но — надо же! — наши сухари, судя по всему, нашли друг друга. Желание перекусить их и проглотить захлестнуло меня с головой.
Она не сдавалась. Слабая, жалкая, но продолжала бороться. Я помню финальное испытание первого этапа — и эту дрянь с моим флагом в руках. Я не должен был проиграть, но эта девчонка вытеснила меня с пьедестала, втолкнув туда Фора. Понимающие и насмешливые взгляды старших бесстрашных заставляли едва не рычать от бешенства.
Лидер я. А они всегда были, есть и будут сухарями, сентиментальными идиотами.
Трис оказалась совсем не непрошибаемой. Она потекла как сука, стоило мне подойти ближе в коридоре. Я с садистским удовольствием наблюдал, как она кайфует от моих прикосновений и ненавидит себя за это. Сухарь оказалась обычной девкой — все её высокие чувства к Фору испарились, едва между ног стало мокро. Она была жалкая — она охеренно пахла.
Скучно. Я ждал сопротивления, но лишь убедился в том, что Фор нашел себе половинку под стать — слабую, предсказуемую. Обычную.