«Ну и хорошо, что поймет, - промелькнула шальная мыслишка. – В конце концов, она же сама пришла. Что ты тут из себя невинность изображаешь. Брат? А что брат? Он в комнате спит. И вообще, какое ему дело. Вряд ли он думает, что сестра его еще девочка».

Но было в этом что-то неправильное. Противное даже. Соблазнительное – но противное. Я еще старательнее засопел, изображая спящего.

Женя поправила на мне одеяло и тихонько ушла. И я сразу пожалел об этом. Перед глазами назойливо маячила картинка: Саша осматривает Женину рану, а Женя прикрывает рукой грудь. И еще – ее лицо, когда она зашла пожелать мне спокойной ночи. Чистое, отмытое от жутковатого готского макияжа, совсем детское. Волосы собраны в хвостик на затылке. Девчонка-десятиклассница. Хотя в тот момент я уже знал, что ей, как и мне, двадцать и она перешла на четвертый курс исторического факультета университета.

Не выдержав моего ерзанья, матрас выплюнул пробку и со свистом выжал из себя остатки воздуха. Выругавшись на двух языках, я решил, что надувать его снова нет смысла, завернулся в одеяло и все же уснул неровным, обрывчатым сном.

9.

Он узнал о смерти Вероники Аркадьевны совершенно случайно. Пролистывал рассеянно районную газету, захваченную в супермаркете, и наткнулся на соболезнование в разделе частных объявлений. И подпись – «друзья и соседи». Соседи? Значит, она жила совсем рядом, а не на Обводном, где все и произошло. Или не она? Вероника Аркадьевна Закорчевская – не самое распространенное имя. И год рождения. Он точно помнил, что тогда, в 86-ом, ей было сорок. Выходит, сейчас ей всего шестьдесят. Было шестьдесят… Не удивительно – пережить такое! Муж ее вот не пережил, умер через полгода. Или через год? Да неважно.

К Веронике Аркадьевне он, как ни странно, ничего негативного не испытывал, даже жалел немного. Хотя и мог испытывать, очень даже мог. Неважно, что в тот момент ее даже в стране не было и она ни о чем не подозревала. А кто, спрашивается, воспитал Ольгу такой высокомерной бездушной сукой? Кто вложил в нее эти снобистские замашки?

И все же ненависти к ее матери у него не было – только к самой Ольге. К Ольге и к Камилу. И неизвестно еще, к кому больше. Он даже не подозревал, что ненависть может быть настолько живучей. Двадцать лет прошло. И не такое люди прощают. Не было давно уже ни любви, ни сожаления о казавшемся таким близким счастье. А ненависть, оказывается, выжила. Тогда она была просто невыносимой, жгучей. Настолько невыносимой, что рвала сознание и память в клочья.

Он плохо помнил те, первые годы. Да, был суд. Судили Ольгу – и его вызывали свидетелем. И Вероника Аркадьевна там была. А вот Камила, кажется, не было. Потому что Ольга всю вину взяла на себя? Или он и правда был ни при чем? Нет, не может этого быть. Одна бы она не рискнула.

Обрывки воспоминаний. Смутные пятна лиц. И вдруг что-то яркое – словное выхваченное из тумана на свет. Лицо Ольги – жалкое, растерянное. Оправдывается, выкручивается, врет. Дрожащие руки крутят пояс юбки. Совсем не похожа на ту наглую самоуверенную стерву, которая захлопнула дверь у него перед носом.

К чему же ее приговорили? И приговорили ли вообще? Он так об этом и не узнал. Или узнал, но забыл? Кажется, ему стало плохо, и его увели из зала суда. Сколько же времени он провел… где? Кажется, это была больница? Или нет? Год? Два? Три? Он не помнил. И спросить было не у кого. Мать умерла, а с отчимом они не разговаривали уже много лет.

Дали третью группу инвалидности, пенсию назначили. Работать устроился сторожем в трамвайный парк. Время от времени ходил то в поликлинику, то в диспансер, лекарства какие-то принимал. Дни шли – один на другой похожие. Прожил – и ладно, и слава Богу. Впрочем, в Бога-то он и не верил. Был бы Бог – разве допустил бы такое? Разве позволил бы Ольге разрушить его жизнь, а самой жить как ни в чем ни бывало дальше. Уже потом он узнал от кого-то, что она вышла замуж за Камила и уехала с ним за границу.

У нее был муж и, кажется, ребенок, а у него – никого. Никого и ничего. Кроме фотографии на стене. Да, любви давно уже не было, а воспоминание о любви осталось. Не светлое и не темное. Просто – какое-то. Да и ненависти-то, как ему казалось, тоже не было. Погасло все. Выжгло душу и погасло. Оставило доживать – пустой оболочкой.

Оказалось, не погасло. Не совсем погасло.

Как только подумал, что Ольга и Камил, может быть, приедут на похороны, сразу рот наполнился кислой слюной, сердце мучительно-глухо забилось, а под черепом привычно зашевелилось что-то горячее.

Может, они и не приедут. Может, они развелись. Может, они вообще умерли.

Так он говорил себе, но чей-то тонкий голосок, серебристо посмеиваясь, возражал: нет, они приедут, обязательно приедут. И это будет твой единственный шанс восстановить справедливость.

Он смотрел на фотографию, – помутневшую, под пыльным, засиженным мухами стеклом – и ему казалось, что портрет кивает ему: да, да, ты должен это сделать. Должен отомстить. За все, что она натворила. За все, что они натворили.

10.

Когда я уходил, Женя еще не проснулась.

– Не буди ее, - сказал Саша, прикрыв дверь в комнату. – Она очень плохо спала. Наверно, заморозка отошла, болело сильно. Я слышал, как она вставала, по квартире бродила. Тебе хоть спать не мешала?

– Нет, - я отвернулся, чтобы Саша не видел моего лица. – Вообще ничего не слышал.

Он посмотрел, приподняв брови, на сдувшийся матрас, но ничего не сказал.

Ветровка высохла, рубашка не совсем. По спине бежали мурашки. И почему-то казалось, что не только от холода. Ощущение было такое, словно мне снова предстояло сдавать фармакологию – один из самых жутких экзаменов. Как говорил отец, у них в институте была такая поговорка: «Сдал анатомию – можно влюбиться, сдал фарму – можно жениться».