Действительного вора вскоре обнаружили. Из этого встает полная необоснованность действий польской полиции в Лаврове по отношению к истязаемому.

«Роботник», 3 февраля 1928 г.»

IX

Особняков таких — частью переоборудованных в общежития, частью приспособленных под учреждения — в Москве двадцатых — тридцатых годов оставалось немало. Тот, что вблизи Клементовского собора, укрылся за глухой оградой, над которой свешивались густые кроны лип, за железными двустворчатыми воротами и калиткой с узкой щелью глазка. Калитка открывалась редко, ворота — еще реже.

За зеленым забором, в глубине двора с акациями и липами, обосновалась одна из коминтерновских школ.

VI конгресс Коминтерна (1928 год) утвердил инструкцию по борьбе против войны, определив задачи коммунистов при нападении на Страну Советов. II пленум ЦК компартии Польши (1931 год) принял постановление о позиции партии на случай войны Польши и СССР. В подготовке его участвовал Стефан Жбиковский, в прошлом организатор Красного варшавского полка, затем Западной стрелковой дивизии.

Когда Коминтерну понадобились люди надежные, имеющие организаторский опыт, владеющие иностранными языками и не распускающие собственный язык, Жбиковский назвал Пятницкому фамилию Сверчевского. Слышал от советских товарищей, сам раза два беседовал. Пятницкий взял Сверчевского на заметку. Спешка — не в правилах секретаря Исполкома Коминтерна, ведавшего организационно–технической стороной сложного механизма.

Перед встречей Пятницкий пролистал анкеты и характеристики Сверчевского, — за годы армии их немало накопилось в голубой папке. Но не хотел составлять мнение по бумагам.

Фамилию Пятницкого Сверчевский помнил еще с академии, прочитав «Записки большевика». Он увлекался тогда воспоминаниями революционеров, всего более восхищаясь людьми, пусть не шибко образованными и гладко пишущими, но отважно, без лишних разговоров идущими на риск. Потому и сохранил в памяти имя автора «Записок большевика».

При свидании обнаружились совпадения, незначительные, однако породившие взаимную приязнь.

Увидев Сверчевского, Пятницкий рассмеялся:

— Вы, дорогой товарищ, по линии лысины меня догнали.

Обратил внимание на ладно сидящий френч:

— Не от Журкевича [15]? У меня не праздное любопытство, чисто профессиональное.

Сверчевский объяснил: френч подогнал собственноручно, не выносит плохо сшитой одежды.

Пятницкий, дамский портной по давней специальности, похвалил работу. Когда принесли чай, заметил, что Сверчевский положил четыре ложечки сахара.

— Впервые вижу мужчину, у которого норма, как у меня. Люблю, грешный, сладкое. Вот результат.

Он отодвинул кресло, похлопал себя по животу.

— Вам, Карл Карлович, как будто не угрожает.

— Не поручусь. Пока верховая езда, гимнастика, держусь в норме. Привяжут к канцелярскому столу — попаду в другую весовую категорию.

Последняя фраза произносилась не без умысла. Карла не ставили в известность о цели вызова в Москву, к Пятницкому. Он не спрашивал, строил разные предположения и подпустил насчет канцелярского стола. Пятницкий разгадал нехитрый ход.

— Полагаю, канцелярский стол вам не грозит.

Желая перевести разговор в другое русло, спросил, не забыл ли Сверчевский польский. Сам он в детстве неплохо умел «мувич»; в Вилькомире, откуда родом, жило много поляков, высился громадный костел.

Легкий разговор, необязательный; того коснулись, другого. Но Сверчевский безошибочно чувствовал: Пятницкий его прощупывает, неотступно остер взгляд из–под лохматых седеющих бровей. Стул Карла стоял против окна, свет падал на лицо, и Пятницкий использовал это, пристально глядя на собеседника.

Сверчевский свыкся с тем, что героям не всегда сопутствует орлиная повадка. Грузный, с вислыми сивыми усами, сладкоежка Пятницкий не совпадал с легендарным Фрейтагом (он же Покемунский, он же Хигрин, он же Михаил, он же князь Сандирадзе), каким воображал себе слушатель академии автора «Записок большевика».

В результате встречи свершился крутой поворот в судьбе Сверчевского. Настолько крутой — даже фамилия обновилась: Вальтер.

Став Вальтером, он свел знакомство с поляками, немцами, чехами, венграми и убедился, что революция — тяжкий труд со своими профессиональными недугами, приобретаемыми в тюрьмах, в странствиях под чужим именем, в бессонные ночи подполья. Да и внутрипартийные разногласия дают себя знать.

В последних, Вальтер видел, руководство польских коммунистов преуспело, разделившись на «большинство» и «меньшинство». Один из поляков каялся: «В юности вступил в народно–демократическую партию — темное пятно в биографии, потом в ППС — «левицу» — снова темное, потом, будучи коммунистом, примкнул к «большинству» — снова темная отметина…» — «Где же светлые?» — поинтересовался Вальтер у человека, отдавшего годы революционной работе…

Они почти растворились в московской толпе, стремились ничем не выделяться; заграничной одежде предпочитали москвошвеевскую не только по соображениям конспирации: сетовали на непривычные морозы. Перед белой дверью врачебного кабинета (Вальтер нажил астму и зачастил в амбулаторию) жаловались на ревматизм, сердце, печень.