Его уже несколько дней не покидала смутная догадка, что за всей этой историей с выдвижением «Клеща», мощной поддержкой якобы Америки, стоит вовсе не Америка, и не какая-то тайная спецслужба, а один человек. Сергей не мог четко ответить, почему он так думает, но его собственный многолетний игровой опыт подсказывал, что и здесь – чья-то игра. Не какие-то комбинации какой-то организации, которые тоже иногда называют игрой, а персональная воля какого-то очень могучего режиссера.

Придя домой, он еще раз внимательно прослушал диктофонную запись допроса Крышановского. И выделил фамилию Грехер. Ту самую фамилию, которую сразу отметил просто как немецкую. Сначала она его не натолкнула ни на какие мысли: Грехер – ну и Грехер, мало ли каких европейских сотрудников поставили работать с поляком. К тому же, тогда внимание почти всецело поглотил Карпич, не было сомнений, что именно он – главный козырь и главный успех допроса. Теперь Грохов уловил нюанс, страх в голосе, c каким Крышановский произнес имя немца:

– Грехер… – и как бы проглотил это слово назад.

Даже под психотропным гипнозом польский посланец демократии боялся. Чувствовалось, что он об этом Грехере почти ничего не знает, но боится его…

Норман с детства не любил лягушек. Но он узнал, что их режут. Зачем их режут, он не знал, но догадывался: что-то изучают. И он начал резать – для того, чтобы изучить: как так происходит, что когда лягушка сильно квакает, у нее глаза (ему казалось: именно глаза, а не подглазья) раздуваются, как мыльные пузыри. Как это происходит? Зачем это лягушке? А еще он резал их потому, что был уверен: так он наводит порядок в природе. Там, где он родился и вырос, в маленьком городке на юге Баварии, этих квакающих, шлепками прыгающих тварей было слишком много.

По весне, когда они в несметном количестве, коричнево-зеленой магмой спускались с Альп и следовали к своим болотистым прудам, мальчишки мастерили примитивные арбалеты, запасались стрелами, сделанными из толстой проволоки, и выходили на охоту. Стрелять этих маленьких, беззащитных чудищ на земле было неинтересно, поэтому Норман с друзьями садились на велосипеды, закидывали на спины самострелы и ехали за восемь-десять километров к лягушатникам, где устраивали соревнования на точность и результативность. Приготовив оружие, кто сидя, кто лежа замирали на берегу и терпеливо ждали: как только голова лягушки высовывалась из воды, в нее летела стрела… И хотя мама говорила, что лягушек убивать нельзя – народные поверья связывали их с женщиной-матерью, – но как же их не уничтожать, если их так много, и они такие противные! А еще хитрые: ткнешь эту бородавчатую мерзость палкой – она одним прыжком переворачивается на спину, выпячивает безжизненно-белый живот, вытягивает конечности (верхние – ну точно, как сдающиеся руки) и прикидывается мертвой… Годам к двенадцати Норману охота на лягушек разонравилась, и он стал их оперировать…

Конец ознакомительного фрагмента.