Он молчал, глядя на меня своими синими глазами. Я видела желваки на его щеках, он стискивал зубы, видимо, борясь со своими чувствами. Потом отступил на шаг, выпустив меня из объятий.

— Да… ты права, Оллин. И не права… твои чувства очень много значат. Для меня они значат больше, чем я хотел бы. Иди домой, девочка, и спасибо тебе за лучшую из ночей моей жизни.

Он окинул меня взглядом, от которого у меня на затылке поднялись волосы, затем отвернулся и пошел к своему коню. А я, кое-как высвободив юбки и накидку из цепких когтей кустарника, поплелась домой, словно побитая собака. Не помня себя, я забилась в пристройку-амбар, свернувшись клубком на куче маисовых початков, и проплакала до самого момента, когда услышала бабулин голос. Лишь тогда я вышла, кое-как умыла распухшее лицо холодной водой и принялась готовить завтрак.

Бабушке становилось все хуже. Она была уже стара, и плохо дышала, всё чаще у неё болело сердце. На скудные песо, заработанные продажей маисовых лепешек, я покупала лекарства и настои, но они лишь на время помогали поддерживать её угасающие силы. А однажды случилось так, что я не смогла заработать нужной суммы. Аптекарь, давно уже пытавшийся делать мне грязные намеки, воспрянул духом, когда я пришла к нему просить в долг. Преисполнившись гордости, он с сальной улыбкой объявил, что я могу брать любые лекарства и мази бесплатно, стоит мне лишь быть немного поласковее с ним. Как ни любила я бабушку, вырастившую и воспитавшую меня, даже мысль о том, чтобы прикоснуться к старому мерзавцу, была мне отвратительна. Но он уже сделал шаг ко мне и схватил за плечо. Вне себя я попыталась вырваться, но старик оказался очень силен. Он поволок меня к двери в прилегающее помещение, несмотря на удары, которыми я осыпала его.

— Отпусти её! — от страшного голоса капитана даже у меня по спине потек холодный пот. Что уж говорить о мерзком старикашке, которого едва не хватил удар. Дрожа всем телом, я бросилась к двери и угодила в объятия Энрике. Он прижал меня к себе, гладя по голове. И одни лишь боги ведали, как хотелось мне остаться в них навсегда. Меня била нервная дрожь, но я как-то нашла в себе силы отодвинуться.

— Простите, сеньор капитан, — аптекарь трясся как паралитик, — сеньорита не так поняла…

Энрике посмотрел на него так, что мерзкий старикашка попросту сел посреди магазина, так как колени его ходили ходуном.

— Сейчас ты соберешь всё, что нужно сеньорите, и сложишь в корзину. А потом на коленях попросишь её принять от тебя этот подарок, — медленно и тихо произнес капитан.

Спустя пару минут старый койот уже валялся у меня в ногах. Лекарств, собранных им, хватило почти на две недели.

С капитаном мы виделись лишь изредка, в основном, когда я продавала лепешки на рынке, и всякий раз он смотрел на меня такими глазами, что сердце сжималось от боли и тоски. Он не делал попыток заговорить, но пару раз купил у меня лепешки, заплатив за них двойную цену. Эти деньги помогли продлить бабулины дни.

Бабушка ни о чем не спрашивала. День ото дня она все слабела, и под конец уже даже не могла сама поднять голову от подушки. Денег хватало лишь на молоко для неё, только его она могла пить. Я спала теперь вместе с ней, на её лежанке, просыпаясь от каждого хрипа. И однажды, в самое страшное утро моей жизни она разбудила меня, сжав мою руку.

— Послушай меня, доченька, — сказала она, задыхаясь, — Бог с Черными Крыльями уже стоит у моего изголовья, и я не могу больше скрывать от тебя.

Напуганная, я могла лишь целовать её маленькие сморщенные руки, гладившие мое лицо.

— Под колодезным срубом со стороны дома ты найдешь шкатулку из синего камня. В ней лежит то, что даст тебе новую жизнь, — бабушка с трудом перевела дух, — ты ведь не простая пеонская девчонка. Твоя прабабушка, моя родная мать, была прямым потомком принцессы Ксочитль, одной из жен Завоевателя. Твоя мать была крещена и получила имя Кристабел, которым была наречена и донья Ксочитль, приняв христианскую веру. Один из свитков в шкатулке возводит твою родословную к ней и Завоевателю. Второй же — свидетельство о браке между Кристабел Гонсалес и Родриго де ла Серной, старшим сыном графа Анхеля де ла Серны, испанского гранда и родича королевского дома. Между твоими отцом и матерью, дитя моё. В тот миг, когда станет известно содержимое этих свитков, ты станешь самой завидной невестой и самой знатной дамой в этом богами проклятом месте.

Она сжала мою ладонь в своих слабых пальцах и улыбнулась.

— У него красивые глаза, девочка. У вас будут красивые дети…

Это были её последние слова. Сама не своя, я обняла её и плакала, пока не померкло в глазах. Не знаю, как долго пробыла я в беспамятстве. Затем, очнувшись, принесла воды из колодца и омыла бабушкино тело. Завернув его в почти новое одеяло и оставив на лежанке, омылась сама.

Бабушка была язычницей, посему похоронила я её за её любимым домиком, с трудом вырыв могилу в сухой твердой земле и перетащив туда тело. Затем засыпала могилу и обложила камнями, чтобы койоты не выкопали его. Эти посмертные хлопоты помогали мне забыться хоть на время, не думать о дальнейшей судьбе, о том, что делать дальше. Но они не были вечны. Я оплакивала мою дорогую бабушку, заменившую мне и мать, и отца. В течение почти недели я читала над её могилой священную книгу её народа, которую она в свое время заставила меня заучить наизусть. Это дало мне время прийти в себя, понять, что смерть — не конец. Я отправляла бабушку в долгий путь, и когда дочитала последний абзац молитвы сопровождающей умерших, вдруг налетел ветер и принес сладкий аромат цветов. Но откуда? Было ведь совсем не время для цветения. Я вдохнула этот запах и вдруг осознала, что это был аромат жасмина, который бабушка безумно любила. И тогда я заплакала над могилой в последний раз, окончательно прощаясь с ней. А когда выплакалась, то на душе было пусто и легко. Я знала, что никогда не забуду ту, что вырастила меня, и что она всегда пребудет в моем сердце. Но похоронив умерших, следовало жить дальше. И, прежде всего, позаботиться о том, чтобы предсмертное признание бабушки не пропало даром.

Земля под колодезным срубом была чуть более влажной и податливой, и мне довольно быстро удалось добраться до того, что было укрыто в ней. Шкатулка была длиной в локоть и шириной в пару ладоней. Выточенная из куска лазурита, она сверкала на солнце золотыми крапинками и яркой синевой. Я села, прислонившись к срубу, и открыла тяжелую крышку.

Два свитка, запечатанные сургучом и заботливо обернутые шелковой тканью, были целы. Я вынула оба и положила шкатулку обратно в ямку, засыпав землей. Несмотря на жару, я чувствовала, что меня знобит. Быть может, то было осознание, что теперь мне есть, что предложить единственному мужчине, которого я любила в своей жизни. Но теперь новый страх овладел мной — и то был отвратительный и мерзкий страх-недоверие. Я прижала к груди оба свитка и поднялась, опираясь о сруб.