— Да, Марья Потаповна, не думали вы, наверное, не гадали, что так будете старость встречать? — Лариса Карловна устроила свои блистающие украшениями руки на узкие, едва заметные плечи Торчковой и ласково посмотрела ей в глаза. — Милая вы моя бабуся! Работали всю жизнь, воевали, в блокаду голодали, и вот вам за все на старости лет какая благодарность, да?

Марья Потаповна попыталась что-то ответить, но ее речь стала вдруг совершенно бессвязной и вскоре перешла в вой — пенсионерка запрокинула голову и, глядя на гостей сузившимися глазами, из которых западали слезы, заголосила, судорожно искривив свой беззубый рот. Старуха указывала на что-то руками, очевидно, на то, что ее теперь окружало, на ту нищету и безысходность, из которой для нее уже не было никакого выхода, кроме недальней уже и, о ужас, желанной смерти.

— Да вы посидите, голубушка, придите в себя! — инспектор по опеке бережно обняла Торчкову за талию, подвела к какому-то предмету, стоящему в прихожей, возможно ящику, покрытому газетами, усадила ее и углубилась в квартиру. — Как теперь страдают люди, как страдают!

— А где же все-таки ваши ребятки, Кирилл Иннокентьевич? — Мультипанова обратилась в пространство, предоставленное ей первой комнатой, в которую они вошли вместе с Морошкиной. — Обрати, Сонечка, внимание: в таких квартирах не осталось ни одной стоящей вещи — все продано или пропито. Господи, до чего наши люди обнищали! Так где же молодежь, кто-нибудь это знает? Мы, вообще-то, как бы к ним и пришли.

В комнате действительно имелась только старая ломаная мебель: бельевой шкаф пятидесятых годов, сервант шестидесятых без ножек, стоящий на четырех кирпичах, засаленный диван, из которого по краям вылезал поролон, тоже без ножек, устроенный прямо на полу, два стула с прорванными сиденьями, несколько фанерных и картонных коробок, из которых выбивались цветастые тряпки. С потолка свисали струпья древней побелки, и на нем желтели пятна хронических протечек. Обои на стенах давно выгорели, полопались и местами свернулись, словно пытались обрести свой изначальный товарный вид.

— Молодежь? Где наша молодежь? — Кирилл Иннокентьевич с заискивающей улыбкой посмотрел по сторонам. — Да здесь кто-то вроде прыгал. Надя, Надюха, ты еще здесь или нет? Слышь, Надюха, отзовись, а?

— Ну здесь! — раздался нервный девичий голос, и на пороге возникла девушка лет четырнадцати. — Здравствуйте, Лариса Карловна!

В облике девушки было много азиатского: темно-карие глаза, черные с блеском волосы, смуглая кожа. Лицо у Нади было словно вырублено, и в этом читалась некоторая неполноценность: было заметно, что девушка очень похожа на дауна.

«Она-то, наверное, еще кого-то и сможет родить, а вот ее детки уже вряд ли добьются потомства», — подумала Морошкина и вспомнила семнадцатилетнего Надиного брата, который тоже выглядел несколько необычно, словно «недоделанный», отчего, наверное, подобных людей так и называют. В Сереже Торчкове было меньше восточного, но на его лице имелось постоянное раздражение, и он готов был скандалить и драться по любому, казалось бы, самому пустяшному поводу.

«Да они, наверное, и не родные вовсе, — заключила свои рассуждения Софья. — Их мамаша, Анна Торчкова, давно славилась своей телесной доступностью и даже имела в свое время два срока за проституцию и содержание притона, но это еще тогда, когда за такие дела привлекали к уголовной ответственности».

— Здравствуй, Надежда! Ты что, опять интернат прогуливаешь? Смотри, придется тебя поставить на учет к Софье Тарасовне, — Мультипанова погрозила девочке пальцем, на котором узко блеснул камень. — Небось знаешь ее, да? Сережка-то ваш у нее уже не первый год числится. Надо, девочка моя, учиться, а то будешь потом так же, как твои старшие, страдать. Хочется тебе так страдать, скажи мне, очень это весело?

— Не хочется! — Надя Торчкова виновато потупилась. — Да я, это, ну, короче, малёхо приболела, вот и задержалась дома, а завтра опять в Пушкин поеду, обещаю вам! Правда!

— Ты мне лучше ничего не обещай, а просто делай то, что тебе сейчас в первую голову необходимо делать. И все у тебя тогда будет хорошо, — Лариса внимательно осматривала комнату, в которой, судя по вещам, обитал старший сын Торчковых. — Ты меня как, хорошо понимаешь?

— Понимаю, Лариса Карловна, я все понимаю, — Надя нервно оглядывалась, очевидно дожидаясь того момента, когда она сможет отсюда исчезнуть. — Я, честное слово, утром уеду.

— Надюша, я тебе тоже хочу посоветовать: сядь и спокойно обо всем подумай: что тебя ждет дальше? Ты только посмотри, как вы тут живете, — разве это нормально? Ты вообще где-нибудь видела нормальную семью, нормальную квартиру? Может быть, в кино? Вот к этому тебе и надо стремиться, а не к развлечениям и порокам! — сейчас Софья хотела сказать девочке очень важные, какие-то главные слова, которые на долгие годы смогут стать для нее своеобразной формулой выживания, но, отслеживая свою речь, соглашалась с тем, что все это Наде непонятно и скучно. — Поверь, деточка, что мы обе очень хотим, чтобы твоя жизнь сложилась как можно удачней, но для этого ты должна сама приложить очень много усилий. Понимаешь?

— Конечно! — Надя послушно смотрела куда-то в пространство. — Я буду хорошо учиться!

Морошкина обратила внимание на то, что со стен на все происходящее взирают достойные и даже величественные лица, принадлежавшие, очевидно, предкам этой семьи, различной родне, да и тем, кто сейчас пребывает здесь в столь убогом и безысходном положении. Вот сам Кирилл, на фотографии он изображен в морской форме — наверное, во время воинской службы. И что же? Вполне нормальный, даже приятной наружности молодой человек! Да на такого даже и заглядеться можно! А что с ним теперь-то сталось и как все это приключилось? Так же, наверное, и их Артур Ревень опустился? А когда и с чего все это начинается? Знали бы о своей горемычной судьбе заранее все нынешние бомжи, смогли бы они удержаться на поверхности жизни и не опуститься на самое дно, где их постоянно караулит смерть?