– Сам обер-полицмейстер тебе направление подписал, – непонятно протянул Иван, – в Кресты, значит…

Но что имел в виду, я спросить не успела, – вагон дернулся, грохотнуло, сдвинулось – мы прицеплялись к основному составу.

– Он задом в туннель сдал, поезд наш, – пояснил Зорин. – Там быстро заметили, что один вагон потеряли. Кто-то из пассажиров стоп-кран отжал.

Вернулся Мамаев, собранный, деловитый, быстрый.

– А, Ванечка, ты уже тут…

Он достал с багажной полки саквояжище, упаковал туда все кандалы с наручниками, фляжку с остатками коньяку.

– Стоп! – Зорин протянул руку. – И мне отхлебнуть дай. А то ни себе, ни людям!

Мамаев протянул коньяк Ивану и обернулся к неклюду:

– Быстро, на три-четыре. Кто вагон отцепил?

Пленник молчал.

– Ваня, – позвал чардей.

Зорин сложил пальцами что-то навроде кукиша, Бесник скривился, будто от боли, и быстро сказал:

– Сам справился, без помощников. О прошлом годе на железке батрачил, знаю, как все здесь обустроено.

– Отдыхай! А что вы здесь читаете? – Он быстро пробежал глазами мое письмо. – Понятно.

Поезд тронулся, мы выехали из туннеля, вид нашего разгромленного купе при свете дня мысли наводил самые безрадостные. Скорость увеличивалась, видимо, гнумы старались нагнать потерянное время.

– Прощаться время пришло, барышня Попович, – сказал Мамаев. – Я с начальством связался, нас на ближайшем полустанке ждать будут. Ты где в Мокошь-граде остановишься?

– На Мясоедской улице, в меблированных комнатах «Гортензия», я по почте у них номер бронировала.

– Так себе райончик… Ну ничего, мы что-нибудь на месте сочиним. Ваня, пакуй неклюда, нам выходить скоро. Гнумы и так ворчат, что от графика отбились, так что у нас на высадку всего минут пять будет.

Зорин мне поклонился, прощаясь. Я почему-то почувствовала себя покинутой и никому не нужной. Бесник послушно поднялся, закутался в пледы на манер древнеримской тоги и вышел вслед за чардеем.

– Еще встретимся, букашечка, – ласково проговорил Мамаев и тоже вышел.

Перфектно! Мне первый раз за очень долгое время захотелось заплакать.

До Мокошь-града весь вагон первого класса был в полном моем распоряжении, никто из его пассажиров на свои места так и не вернулся. Только минут через двадцать после того, как мы сделали еще одну незапланированную остановку и чардеи со своим пленником сошли с поезда, в вагон явилась неприветливая гнумская барышня с ведрами и шваброй, которая споро подмела все осколки и протерла все поверхности мягкой тряпицей.

На вокзал Мокошь-града мы прибыли незадолго до полуночи. Я поторговалась с извозчиком на привокзальной площади и без четверти час была уже на Мясоедской под обшарпанными дверями меблированных комнат «Гортензия». Райончик был не тот еще, нет, он был просто-напросто трущобным. Кабы я загодя знала… А хотя… дешевле в столице я все равно ничего пристойного не найду.

Я заколотила в дверь молоточком, велела заспанному смотрителю снести мой саквояж в номера и только тут вспомнила, что свой сундук из багажного вагона забрать так и не удосужилась.

Постель была жесткой, в стенах шебуршали крысы, из рукомойника, прибитого у входа ржавыми дюймовыми гвоздями, всю ночь капала вода. Я считала эти капли, пытаясь заснуть, и все никак не получалось. Дорожное платье мое безнадежно испорчено, другого нет. В чем идти завтра к новому начальству, я даже не представляла. И шляпку я где-то в приключениях обронила. А ведь барышне по улице без шляпки идти никак не можно! Эх, Гелька, все гордыня твоя непомерная. Обрадовалась, что нужна, что чардеи твоими услугами не брезгуют, и забыла обо всем. А ведь знала, что если мужчины – существа опасные и беспринципные, то чардеи среди них самые что ни есть…

Кажется, я заснула именно на вот этих вот обидных размышлениях. Проснулась на рассвете, вполне отдохнувшей и в приличном настроении. Как говаривает матушка, если не можешь изменить ситуацию, измени к ней свое отношение. Ну подумаешь, в первый раз начальство меня в дорожном платье узрит. И ничего страшного. Зато сразу поймет, что барышня не куры строить в столицу явилась, а на благо Отечества работать.

Я расстелила на голом столе давешнюю газетку, прямо статьей про пауков-убийц кверху, поставила на нее свои дорожные ботинки и от души прошлась по ним бархоткой. Тонкая кожа залоснилась, что добавило мне настроения. Выйдя в коридор, отыскала давешнего смотрителя, прикорнувшего за конторкой в углу, и стребовала с него швейный набор, попутно узнав, что на кухне можно разжиться утюгом и даже услугами прачки за малую копеечку. Люди здесь жили все сплошь неприветливые и какие-то пыльные. И смотритель, и мальчик-посыльный, и кухарка, и прачка – все были как будто древними старичками, с потухшими взорами и жестами, которые давались им через не хочу. Жиличка-соседка, встреченная мною в коридоре, была такой же точно – хмурой неповоротливой бабищей, мазнувшей по мне мутным взором и прошедшей далее, даже не ответив на приветствие. Я зашила порванный на локте рукав, от души наутюжила платье и даже скроила из второй нижней юбки белоснежный воротничок, призванный прикрыть неопрятно взлохмаченную ткань на груди.

Я вертелась перед засиженным мухами зеркалом, когда в дверь постучали. На пороге стояла та самая бабища-соседка, но в этот раз она просто лучилась приветливостью и даже, кажется, подхихикивала:

– Ты, значит, Геля будешь?

– Буду, – кивнула я, понимая, что в этом платье я на улицу не выйду даже под конвоем. Вид был придурковатым, особенно на общий образ работал новый кружевной воротничок, всем своим видом вопивший: «Я был нижней юбкой! Хе-хо!»

– Тебе тут кавалер пакет передавал!