— Добрый день.

Мои надежды оправдались, она меня не заметила. Подопечного своего фрау Шлоссер дернула за поводок, когда тот ударился головой о дверь, мешая ей вертеть ключом в замке.

Фрау Шлоссер жила вместе с мужем и тремя очаровательными, словно фарфоровыми, детишками. Ее подопечный, надо думать, доставлял им всем хлопот. Я даже не знала, как его зовут, фрау Шлоссер никогда не называла имени.

Мы с Рейнхардом вышли во двор. Людей вокруг почти не было. Обычно, если я все успевала, мне оставалось только влиться в черно-белую реку, которая принесет меня к месту исполнения общественного долга. Сегодня я была фактически предоставлена сама себе.

Территория проекта «Зигфрид» скорее напоминала элитный район, чем полигон для экспериментов. Одинаковые многоквартирные дома с массивными балконами и высокими окнами, одинаковые ряды ровно посаженных деревьев, одинаковые дорожки. Рейнхард был, вероятно, в восторге. Ничто здесь ни от чего не отличалось, так что я и спустя год могла запутаться. Ровное число детских площадок, с одинаковым количеством лесенок, на которых четное число перекладин — все подсчитано и сделано в лучшем виде. В квадратах газонов ни одна травинка не высовывается за невидимую границу — боится. Правильно, травинки, много лучше быть как все, в этом есть свобода невидимости, которую бунтарям не познать.

Тоскливая получилась мысль, я отринула ее за ненадобностью, когда увидела Лили и Маркуса. Мы с Лили Бреннер принадлежали к одной группе, мы были коллегами из коллег, и времени друг с другом мы проводили больше, чем лучшие на свете друзья. Нас с Лили трудно было назвать подругами, однако мы друг другу не надоели, в сложившейся ситуации это было более чем достижение.

Лили была самой младшей из нас, эту жемчужину Нортланд тоже нашел в ходе «великой патриотической акции». Лили тогда едва исполнилось семнадцать. И вот на прошлой неделе ей стал вдруг двадцать один год, но я совершенно не замечала перемен. Она была миниатюрная натуральная блондинка, миловидная, с большими, блестящими голубыми глазами и пухлыми губами. Лили не столько гордилась своей внешностью, сколько считала ее проектом. Она вечно норовила ее немножко подшлифовать. Макияж был запрещен, однако Лили так ловко управлялась с тушью и румянами, что Карл никогда не замечал, что она накрашена. Когда я впервые увидела ее, то посчитала, с присущей мне надменностью, глупышкой-школьницей, однако Лили Бреннер оказалась многократной победительницей Нортландских математических конкурсов. Лили Бреннер была практически гением, просто потрясающей умницей. И крошка Эрика Байер (давно переставшая быть крошкой во всех смыслах, кроме непосредственно роста) с ее интересом к философии и крепким гуманитарным самообразованием, проигрывала ей по всем фронтам. Я, конечно, сперва позавидовала Лили, а она, помимо всего прочего, оказалась раздражительной моралисткой, с какими отношения у меня никогда не сталкивалась.

Чуть позже я осознала, что она боится быть самой маленькой в группе, боится того, что ей предстоит и переживает о том, чего не смогла и теперь никогда не сможет сделать. Мы начали иногда болтать, и она цеплялась за эти разговоры, потому что ей было ужасно одиноко. Со временем я поняла, что Лили не столько математический гений и не столько вертихвостка, сколько маленькая, взволнованная девочка.

Впрочем, спустя три года, раздражения в ней накопилось почти столько же, сколько хрупкости.

— Маркус! — крикнула она, а потом издала звук, похожий на рычание. — Ты идешь или нет?

Ее подопечный ловил тополиный пух. Это был молодой мужчина, лет на пять младше Рейнхарда. У него было красивое, располагающее лицо. Бывают такие лица, на которые взглянешь, и сердце сожмется от доброты и доверия. Вот и у Маркуса было именно такое лицо, а сияющие, синие глаза придавали ему особой, светлой красоты. Черты эти выдавали ум, изящество мысли, однако обманываться больше не стоило.

Мне было очень больно смотреть на Маркуса.

— Сейчас, Лили! Подожди секунду, Лили! — голос у него был веселый. Он первым заметил нас.

— Мы опаздываем, черт тебя возьми!

— Смотри, Лили. Там фройляйн Байер и Рейнхард. Они тоже опаздывают. Здравствуйте, фройляйн Байер!

Я кивнула ему. Маркус подошел к нам, принялся рассматривать. Рейнхард отвернулся от него, ему были неприятны долгие взгляды.

— Привет, — сказала Лили. — Пойдем, может мой пойдет за твоим.

Она достала из кармана портсигар и быстро закурила.

— Он все утро такой. Впервые видит тополиный пух.

— Не впервые, — сказала я, и Лили скривилась, словно бы туфли ее вмиг стали неудобными.

— Рейнхард, подожди, — слушала я. — Рейнхард, ты куда? Смотри, тут белые хлопья, как снег. Рейнхард!

— Твой моего терпеть не может, правда? — усмехнулась Лили. Я пожала плечами.

— Когда мы заговорили о них, как о собаках?

Мы обе замолчали. Маркус выяснял что-то новое о тополином пухе позади, а мы шли по дорожке, тенистой от склонившихся по обе стороны деревьев. Лили спешила, и я вынуждена была прибавить шаг.

— Однажды, Эрика, они будут управлять нами. Решать наши судьбы. Думаю, вовсе не страшно, если мы будем презирать их прежде, чем они будут презирать нас.

Я не ответила. Я не то чтобы любила вступать в этические споры. Это была опасная защитная позиция. Пока мы все оставались слабыми, искушение считать кого-то хуже было велико. Все здесь исполняли свои характерные роли, радуясь, что им не досталось других.

На площади, ровном квадрате асфальта с трибуной на возвышающейся сцене, собралось множество людей. Мы с Лили переглянулись. Никакого шума не было, казалось, люди даже не дышали. Мужчины в белом, женщины в черном, все молчаливые и торжественные, стоящие парами в несколько длинных рядов.