— А кто их кормит, этих умных людей? Мы! Что они без нас? Они же сдохнут все, если не мы. Да на нас вся земля держится, понял?

— Это мне ясно… С детства знаю, заучил… Но как же это скучно, батя! Какая же это скучища год за годом, месяц за месяцем, день за днем делать одно и то же. Встречать рассветы в полях. Зимой перебиваться мелкими заработками. Летом не спать почти. Осенью жениться, плодить новых крестьян. И опять — поля, вонючая дурная скотина, навоз, мозоли на руках… И пустая голова на плечах. Совсем пустая, понимаешь? Остановиться и задуматься некогда. А ведь есть такие люди — писатели. Они, знаешь, пишут книги, описывают разные страны и континенты, приключения всякие. А еще можно сказки писать про рыцарей, про драконов, про принцесс и пастухов… Сидишь, в окошко смотришь, и пишешь сказку — представляешь?

…

— Какая же все это скучища и тягомотина! — вскричал резким козлиным голосом писатель, бросая в темный и пыльный угол перо. — Как же мне все это надоело! Выдумывать, вживаться, мучиться, сидеть каждый день до твердых мозолей на заднице, до головной боли, до полного облысения, писать всю эту муру, которая по большому счету никому не нужна… Кто это все читает, кроме нескольких умников? Эх… Вот ведь, некоторые — подвиги совершают, девиц освобождают, драконов бьют, разбойников разгоняют… Или ходят с караванами… Или кормят народ в трактирах на перекрестках дорог… Или просто пашут землю. Да, просто пашут землю, собирают урожай, кормят нас всех… И все их знают, любят, уважают… Не то, что меня. Ну, кому я нужен со своими сказками-рассказками? Что это за жизнь такая? Каждый день, каждый божий день — за стол. И как приговоренный пожизненно, как прикованный, как настоящий раб на галерах: писать, писать, писать, писать… Ох… Скучища. Скучища и тягомотина. Нет в жизни счастья…

Смерть фантастам!

— Вы, как человек высокой культуры, интеллигент, если можно так выразиться, должны понимать, что бывают и ошибки. Даже у нас бывают ошибки, даже у нас, да. Но бывает, что и никаких ошибок на самом-то деле, а все по делу, понимаете?

Свет бил в глаза, но отвернуться было нельзя. В прошлый раз… И в позапрошлый, кстати, тоже… И еще несколько раз… Сколько, кстати? Хотя, какое это имеет значение? Его здесь били. Откровенно и грубо избивали. Руками, резиновыми дубинками, однажды ударили даже стулом, выдернув его из-под Виктора Семеновича. И ведь совершенно ни за что — просто прикрыл на мгновение глаза, отвернулся от слепящего жаркого света. А они — сразу бить. Хорошо, хоть не сломали ничего. Но — больно!

Поэтому Виктор Семенович Илловайский, известный писатель-фантаст, сидел сейчас очень прямо и смотрел прямо перед собой, даже не поднимая руку, чтобы стереть выступающие на глазах слезы. А из-за лампы, из темноты, звучал мягкий и даже какой-то укоряющий голос:

— Вот вы сейчас, наверное, ругаете наших ребятишек. А ведь они ни в чем не виноваты перед вами. Вот совершенно же ни в чем. Они, может, на вас даже больше обижены, чем вы на них. Понимаете, о чем я?

Нет, Виктор Семенович не понимал. Он не понимал, как можно его, заслуженного писателя, бить прямо по лицу и по голове, наступать на руки сапогами и смеяться в ответ на его крик. Но ведь больно!

— Вы же видите, что помещены в достаточно хорошие условия. Для многих и эти условия — рай. Вас еще и кормят. Кстати, вы не голодны?

— Нет-нет, — испуганно тут же откликнулся Виктор Семенович.

Он уже заучил, что на вопрос, требующий ответа, надо тут же отвечать, не дожидаясь удара прямо в лицо или сзади по голове. Эти, молодые которые, они били и еще смеялись. И если не правильно ответишь — тоже били. А как правильно? Кто тут поймет, что для них — правильно?

— Камера вас устраивает? Или стоит перевести поближе к народу?

Виктор Семенович «сидел» в одиночке. Тесно там было, конечно, но зато — в полном одиночестве. Система совершенно не из американских фильмов, а скорее из родного, из давней истории даже. Длинный пенал-комната со стенами в цементной шубе, чтобы ничего не написать. Столик размером с две ладони. Узенькая откидная кровать. На день ее надо было поднимать и защелкивать специальным замком. Никто специально не следил, но если заходили, а кровать не поднята, могли и побить. А Виктору Семеновичу не нравилось, когда его били. И еще в камере у самого входа, сразу справа, ржавый умывальник, в который постоянно капали такие же ржавые капли, и треснувший унитаз когда-то белого фаянса. И ничем это все не огорожено.

Он встрепенулся:

— Нет-нет, я всем очень доволен! Да-да, всем!

И даже закашлялся от старания.

Голос из-за лампы замолк, пережидая. А потом опять — мягко и даже как будто снова с укоризной:

— Вот видите — все вас устраивает. А вы никак не начинаете сотрудничать со следствием. Не раскрываете властям истинные имена врагов народа. Не сообщаете места, где они могут скрываться от праведной народной мести. И при этом вы же все-таки должны понимать, что не всем могут присудить высшую меру. То есть, нет никакой вашей вины, если кого-то даже и назовете. Ну?

Виктор Семенович откашлялся и сказал:

— Да, я понимаю. Я сам это описывал в книжках, как вот приходят злой следователь, а потом после него добрый. И после злого к доброму — со всей душой, значит…

— А кто тут у нас злой? — удивились из-за лампы. — Серега, что ли? Так он не злой, он просто справедливый очень.

— Ну, какая же справедливость, о чем вы? — устало бросил Виктор Семенович. — Мы с вами образованные люди. Я даже по речи вашей это чувствую. Так какая тут справедливость? Ну, затеяли что-то, ну, получилось у кого-то… Но я-то тут при чем? Я же писатель, понимаете? Не политик, не боевик какой-то. Даже не ученый с их опытами. Я просто пишу книги.