За что?
вернуться

Солженицын Александр Исаевич
Шрифт:

Предупреждение

Старцу Андронику

Я долго мечтой обольщался, Что старцу запомнились мы, Все те, кто с ним близко общался В распадках седой Колымы. Я с ним комариной тайгою В толпе обреченных шагал, Сгибался в шахтерском забое, На лагерных нарах лежал. По прихоти десятилетий Капризные смены судьбы Всё стерли… И старец ответил: — Не знаю, не помню, забыл… Боюсь, когда ангел суровый Предстанет, о сроке трубя, Я снова услышу то слово: — Не знаю, не помню тебя… 1960-е гг.

Вербная всенощная

Пришел я ко всенощной с вербой в руках, С расцветшими ветками в нежных пушках. Пушистые шарики трогаю я: Вот этот — умершая дочка моя, Тот мяконький птенчик — Сын мой младенчик, Двоешка под крепким брусничным листом — Во всем неразлучные мать с отцом, Тот шарик без зелени — Друг мой расстрелянный, К веткам прильнувший — Племяш утонувший, Смятый и скрученный — Брат мой замученный, А тот глянцевитый — Брат мой убитый. Шариков хватит на ветках тугих Для всех отошедших моих дорогих. Лица людей — лики окон, Каждый свечою своей озарен. Вербная роща в храм внесена, В каждое сердце входит весна. Радостно пение: Всем воскресение! Общее, общее всем воскресение! Трепетны свечи Радостью встречи, Смысл уясняется в каждой судьбе. Слава Тебе! Слава Тебе! 2 апреля 1961

«Как дерево в саду, Ты подстригал меня…»

Как дерево в саду, Ты подстригал меня, Побеги счастья все срезал, не дав развиться. Угас ребенок мой, что был мне краше дня. Рассыпалась семья, и вот я сам в темнице. Но я люблю Тебя, Отцовская Рука, Мне наносящая пронзительные раны. И сердце полнит мне блаженство, как тоска. Люблю Тебя, люблю и в гимнах славить стану.

Елена Владимирова

Елена Львовна Владимирова (1902–1962) родилась в Петербурге, в семье потомственных моряков. Училась в Институте благородных девиц, но рано прониклась революционными идеями, порвала с семьей и ушла из дома. В Гражданскую войну сражалась с басмачами в Средней Азии рядовым бойцом.

Вернувшись в родной город, Владимирова становится журналистом, выходит замуж за одного из вожаков петроградского комсомола, редактора «Красной газеты» Леонида Сыркина. В 1937 году все оборвалось: Сыркина арестовали и расстреляли, а ее как жену врага народа отправили в лагерь. В заключении Владимирова провела восемнадцать лет.

На Колыме она родилась как поэт и получила «высшее признание» — за стихи была приговорена к расстрелу, замененному после восьмидесяти девяти дней в камере смертников пятнадцатью годами каторжных работ. О том, как это было, рассказывают письма-воспоминания ее друзей.

«Направляю вам сохранившиеся у меня стихи Елены Владимировой, переданные в свое время ее другу по колымскому лагерю, моей жене А. С. Герценштейн. Обе тогда отбывали заключение в роли нянек в инфекционном детском отделении магаданской больницы, где Владимирова по ночам писала стихи, в то время как ее «напарница» Герценштейн стояла на «цинке», чтобы, не дай Господь, начальство не застало поэта на месте «преступления». К сожалению, многие стихи пропали во время неоднократных обысков. Известно ли вам, что Владимирова была осуждена в Магадане на второй срок за свои стихи? Выдала ее врач, тоже заключенная…»

Другие подробности сообщил поэт Юрий Люба, друг Владимировой. После вторичного осуждения она продолжала писать стихи, только в уме, доверяя памяти, а не бумаге. Так рождалась ее поэма «Северная повесть» объемом около четырех тысяч строк. Здоровье Владимировой было уже подорвано, открылся туберкулез, и в 1945 году ее этапировали в Караганду. Там она закончила поэму и занесла на бумагу. Вот как рассказывала об этом автор:

«Писать надо было обязательно открыто, не прячась, потому что иначе все сразу бы провалилось. Это “открыто” значило — под самым носом у начальства, на глазах у всех, но незаметно для них. Я брала иголку и какую-нибудь починку, кусочек карандаша и маленькие листочки папиросной бумаги и делала свои два дела одновременно. Садилась обычно поближе к воде, на всякий случай, — чтобы утопить всю “папиросную” работу в луже, ведре, кувшине и отделаться карцером. Страховала меня одна приятельница, большой друг, рисковавший разделить мою судьбу…»

Поэму удалось вынести из зоны, спрятав в вышитую подушечку, тоже с помощью друзей…

Литературное наследие Владимировой — пять поэм и 260 стихотворений — сберег ленинградский поэт Юрий Люба.

В. Шенталинский

Полным голосом

«Я всего лишь тюремный поэт…»

Я всего лишь тюремный поэт, я пишу о неволе. О черте, разделяющей свет на неравные доли. Ограничена тема моя обстановкой и местом. Только тюрьмы, этап, лагеря мне сегодня известны. И в двойном оцепленье штыков и тюремных затворов вижу только сословье рабов и сословье надзора. Вышка. Вахта. Параша. Конвой. Номера на бушлатах. Пайка хлеба. Бачок с баландой. Бирка с смертною датой. Ограничена тема моя, но за этой границей — лагеря, лагеря, лагеря от тайги до столицы. Не ищи никаких картотек, не трудись над учетом: три доски и на них человек — мера нашего счета. Искалечен, но все-таки жив, человек, как и раньше, он живет, ничего не забыв в своей жизни вчерашней. И хотя запрещают о нем говорить или слышать — его грудь под тюремным тряпьем и страдает и дышит. … … … … … … … … … … … … … … … Мы придем с моей темой вдвоем в час душевной тревоги за поддержкою к вам, за теплом, за посильной подмогой. Мы идем с моей темой сквозь строй слишком грозных явлений, мы идем с ней по жизни самой — по местам заключений. Мы с ней мучимся вместе с людьми под угрозой расстрела, мы с ней вместе слагаем стихи, как нам совесть велела. И хотя моя тема мала, я горжусь этой темой, раз поднять она голос могла за стеною тюремной. Колыма

Соседу

Мальчишка-сосед! За тюремной стеной Ты так же грустишь, как и я. И снятся тебе городские огни, И улица манит тебя. И я согласиться готова на то, Что больше не выйду на свет, Лишь только бы солнце, деревья, весну Увидел мой юный сосед. Ведь все, что от счастья осталось у нас — Заложено в счастье детей. И я не хочу, чтобы плакал в тюрьме Один из моих сыновей. И я не хочу, чтобы вместе со мной Делил этот тягостный бред Взращенный и вскормленный нашей страной Юнец девятнадцати лет. А впрочем, хочу я того или нет, Что толку в хотеньях моих?! Я только могу эту песню сложить, Чтоб боль разделить на троих. И вот моя песня готова. Увы! Какой необдуманный шаг! Забыть о тебе, отдохнуть от тебя Теперь не смогу я никак. Ты будешь со мной среди трудных дорог, Подернутых грозною тьмой. И горе твое, как дорожный мешок, Я буду носить за спиной. Челябинск. Камера осужденных, рядом с которой сидела группа арестованных школьников старших классов