В разгар веселья Смолин встал и произнес тост, стараясь втолковать нам, что отличной работе тружеников в оранжевых жилетах может помешать разве что землетрясение, за которое, понятно, отвечать не нам. Он молол что-то в этом роде, путаясь в словах, и сиял пьяненькой благостностью. Сбившись окончательно и вспотев, он сел. Вытянул еще пару коктейлей.

— В форме ты весьма представителен, директор, — сказал я ему.

Смолинова обняла мужа, чмокнула в губы. Они, пошатываясь, пошли танцевать. Тут у меня потемнело в глазах, точно перед снеговой бурей, и я вышел на воздух.

Ноябрьская ночь, свежая, холодная, искрилась бесчисленными звездами. Из темноты ко мне приблизилась женская фигура, тонкие белые руки, слабо пахнущие сиренью, обвились вокруг моей шеи.

Я узнал ее и тоже обнял. Мы долго молчали, стоя под огромным каштаном в конце ресторанного сада. Долгая ночь и далекие отсветы настраивали на определенный лад.

— Я люблю тебя, — сказала она и поцеловала меня.

Я погрузил пальцы в ее густые волосы.

— Не трогай меня. Прошу тебя, не трогай. Я сама.

— Что случилось, Илона?

— Сегодня мне необходимо быть с тобой, хотя я этого не хотела. Решила так: не хочу тебя знать.

— Илона!

— Молчи, не говори ничего. Не воображай, будто я без тебя жить не могу. Еще как могу. Не думай. Просто захотелось узнать, какой вкус у губ товарища начальника, которого никто здесь не любит.

— Зачем ты так громко?

— Даже собственная жена. И сын над тобой смеется. И ты уже ничего не можешь поделать, и никого с тобой не останется, кроме Илоны.

— Тогда и ты не оставайся.

— Но я хочу тебя видеть. Твои нахмуренные брови и строгое лицо, хочу заглянуть под эту маску, потому что там ты совсем другой.

— Ничего ты не понимаешь, Илона.

— Ошибаешься.

В темноте она всматривалась в мое лицо, в мои глаза, а я не сводил взгляда с нее. Илона очень хороша собой — только теперь она чуточку перебрала.

— Дай мне сигарету. Выкурим вдвоем одну.

Покурив, она далеко отбросила окурок.

Переливалась роса в траве, отражая далекие огни. Каштаны роняли листья. То один, то другой лист срывался, с шорохом опускался на нас или ложился в траву. Из ресторана доносилась музыка. Приглушенно бухала Досталова бутылка, словно под ногами у нас пробивали туннель.

Илона вдруг прижалась ко мне, крепко, страстно, положила руку мне на грудь.

— Совсем ты один, глупенький, — прошептала, потерлась щекой о мою щеку и вздохнула. — Нет, здорово мы напились! — Она встряхнулась, стала серьезной, нервно засмеялась. — Кажется, я уже очень долго тут стою. Пойду к ним, а то замерзну.

— Забавно, — проговорил я. — Ужасно забавно.

Она отшатнулась.

— Ох и пекло же с тобой! — пробормотала, застегивая блузку. — Как по-твоему, почему я к тебе вышла? Думаешь, Войта не знает, где я? Ты все время был один, да так и останешься…

— Не перевелись самаритяне, — выговорил я чужим голосом и сунул руки в карманы. — Ступай туда и больше не обращай на меня внимания. Будь так добра.

— Как хочешь.

Она отвернулась. Пошла к двери.

— Погоди! — крикнул я, но Илона не оглянулась, открыла дверь — из ресторана выплеснулся веселый гомон, смех, музыка — и исчезла.

А в небе мерцали звезды, холодный ветер прошелестел в верхушках каштанов. С листьев скатились капли росы, шлепнулись наземь.

Медленно, как только мог, поплелся к двери и я. Когда Илона ушла, я на миг опешил, не понимая, что это она вдруг, а потом стал надеяться, что она скоро забудет и позвонит или подойдет, когда я приеду к ним на участок.

В душе-то я уже справился с горечью. Одиночество — неплохая штука, если только оно не затягивается. Оно целительно, если не прибегать к нему слишком часто. Иначе оно может стать пагубным.

Забавно. Я провел рукой по лбу, словно желая стереть все мысли и жить только настоящей минутой. На лбу выступил пот — холодный.

В окно я разглядел Илону — она оживленно болтала с Анкой Пструговой. Вокруг них увивались Достал с Бальцаром. Бальцар принес непочатую бутылку коньяку и, пошатываясь, стал разливать по низеньким рюмкам. Порядочные порции налил.

Я торопливо вошел, раздвигая толпу, миновал обаятельную супругу директора, схватил со стола первую попавшуюся пустую рюмку и подставил Бальцару: нальет мне или нет?

— Привет, — сказал он, причем вытаращился на меня так, что чуть глаза из орбит не выпали.

Мне было ужасно стыдно, но я готов был ломать комедию, только бы остаться с ними.

Снова забренчала музыка. Рука у Бальцара дрогнула, он облил мне рукав и полу пиджака, часть коньяку выплеснулась на стол, струйка потекла Илоне на чулок.