— Ах окаянные! Ведь как обошли! Все им достанется: одной дом, другой сберкнижки… Зятья вокруг меня на задних лапках ходят, а сами жалобы строчат — возмещения захотели! Мало им, ненасытным! Ну погодите, попляшете у меня, паразиты!..

Потом она увидела Шейногу и бросилась к нему:

— Как же вы мне ничего не сказали, пан доктор? Что же я перед вами за человек выхожу? И почему меня на суд не позвали, я бы им рассказала, как было дело!

— Так ведь и ваша подпись там стоит, — отозвалась сестра.

— А как же! Тут-то он самый подвох и есть. Давали мне подписывать, давали… а у меня тогда живот еще не зажил. Сказали, хотят проводить телефон — чтобы их вызывала, когда заболею. Сунули под нос бумажку: «Подпишите вот тут, мамаша». А это, значит, жалоба-то и была. Ну погодите, скопидомы жадные, — ведь завещание пока что у меня!..

За дверями амбулатории ждал плечистый молодчик, поигрывая ключами от машины.

— Вот он, зятек, — указала на него бабка через плечо. — Возит меня сюда автомобилем и хочет отхватить за то хороший куш, когда протяну ноги.

Она бодро вышла из перевязочной и прошла мимо молодчика, словно его и не было. Тот удивленно вытаращился ей вслед, но, видимо, что-то смекнул. Смущенно кашлянул, втянул голову в плечи и припустил за бабкой.

Хотелось бы мне поглядеть, что потом было у них дома. Известно только, что через два дня пришел этот молодчик со своей супругой. Доложились у больничного начальства и начали слезно просить извинения. Никого, мол, не желали обидеть. Полагали, что возмещение получают автоматически, если в больнице с кем что происходит. Неужели могли они думать, что врача с сестрой станут таскать по судам! Разумеется, жалобу забирают. Мамаша на них очень сердится, хотя жалобу подписала сама, да ведь что со старой возьмешь, голова совсем стала плохая.

Нам, впрочем, этого не показалось. В газетах напечатали благодарность персоналу и клинике за самоотверженную работу. Старушка сама ее рассылала. Всех врачей и сестер перечислила поименно. Написала даже: «…пану доктору Велецкому», хотя знала, что он пока только студент.

Жалобу действительно забрали. Прекратилась и работа комиссии. Старуха дошла до самого директора и пригрозила «пропечатать», если кому-нибудь станут давать нагоняй за то, что ее хорошо вылечили. Наконец все утихло. Велецкий через несколько дней получает диплом и поступит работать к нам в клинику. Сестра осталась в хирургии…

Нет, я не то что выгораживаю врачей и сестер и, уж конечно, не бываю к ним снисходителен. Два года тому назад у нас произошел случай, который, вероятно, заинтересовал бы журналиста больше, чем история с рефлектором. Одному из врачей пришлось из клиники уйти, и я сам этого потребовал.

Больная, о которой идет речь, была монахиня. Ее послали к нам неврологи, а приходилась она родной сестрой их секретарше, пани Сатрановой, которую называли Клеопатрой. Сестры ни в чем не походили друг на друга. Одна была напористой, холеной дамой; другая, одетая в рясу, тихой как мышь. Напомнила мне тетю Анежку — в особенности когда, сняв чепец, открыла свои прямые, коротко остриженные волосы.

Я пригласил обеих в кабинет и попросил монашку раздеться. Начался особый ритуал. Она сняла накрахмаленный чепец и приложилась к нему губами. Сняла со лба повязку и так же к ней приложилась. Потом дошла очередь до круглой тугой сборчатой пелеринки, лежащей у шеи, — и с ней она проделала то же.

Я ждал, стараясь не смотреть. Но это мне не удавалось — было что-то завораживающее в ее действиях. Клеопатра сидела в кресле, положив ногу на ногу. При каждой снятой части монашеского туалета вызывающе поглядывала на меня и иронически усмехалась. Наконец не выдержала.

— Ну как вам нравится, профессор? И я на это каждый день должна взирать! Уже неделя, как приехала ко мне, к что ни вечер дает это представление!

Монашка покраснела и покорно опустила серые глаза.

— Ну Марушка… — произнесла она тоненьким голоском.

Сатранова испытывала за сестру неловкость и нарочито громко жаловалась.

— И чего торчит в своем ордене? Сколько раз говорила: «Иди в гражданку — уходят же другие ваши сестры, — живи как все нормальные люди! В наши дни эта ряса твоя — курам на смех!» Так нет, улыбается, как святая Женевьева, и безмолвствует.

— Господь тебя простит, — прошептала монашка и приложилась губами к корсажу, который только что сняла.

Спешит, не хочет меня задерживать. Старается поскорей выпростать худые ноги из-под множества нижних юбок.

— Вы только посмотрите на ее колени, — снова наседает Клеопатра. — Видели вы когда-нибудь такое?

Не видел. Действительно, я никогда не видел ничего подобного. У монашки на коленях мозоли, величиной с детскую ладонь. Сатранова стала нервно нашаривать в сумочке сигареты.