У ворот переминался Губерт, с лица зеленый, как щавель, и плевался кровью.

— Подвезешь меня домой?

Дед обалдело кивнул.

Губерт вскарабкался на козлы, устало сложил руки на коленях, поник плечами и жалостно вздохнул.

— Что с тобой?!

Губерт выплюнул комок крови.

— Врач вырвал у меня половину зубов.

У деда вытянулось лицо, и некоторое время он размышлял — не ослышался ли.

— У тебя и в самом деле болели зубы?

Губерт надул щеки и сердито хрюкнул.

— Не стану же я обманывать! Раз сказал, что у меня болят зубы, значит, они у меня болят!

Дед отвернулся направо, Губерт налево, оба замолчали. Но у трактира Губерт прогудел:

— Высади меня здесь, чтоб я, не дай бог, не схватил гангрену… Старуха все равно станет поить меня ромашкой.

И гадливо передернулся.

— Послушай, Губерт… — Дед сдвинул шляпу назад, вытер лоб рукавом рубахи. — Конь мне был нужен, чтоб отвезти внука в школу. Он сегодня первый день как пошел учиться.

— Серьезно? — Губерт понимающе улыбнулся и покивал головой. — Ну и как оно получилось?

Дед пожал плечами:

— Он уже в школе.

Бедняга Губерт стоял на земле и держался за боковину. Повернувшись к деду лицом, он открыл рот и языком провел по кровавой ране на месте клыка и двух коренных.

— Вот и хорошо, — похвалил его дед. — Эти уж болеть не будут.

— А я хоть знаю теперь, из-за чего был дураком, — удовлетворенно проговорил Губерт и направился к трактиру. Мудрый мерин в серых яблоках заржал ему на прощанье.

* * *

Луга расстилались праздничной скатертью. Тополя — веселые свечи — указывали дорогу, чтобы никто не заблудился. Небо, словно чашечка синего цветка, вырастало из земли и вновь покорно возвращалось в землю. Так, во всяком случае, нам иногда кажется, когда мы проверяем, насколько хватает глаз. Такие уж у нас глаза, и нам нужно их понимать, чтобы они не испугали нас видом черной пропасти, леденящей бездонности.

Не хотел бы я встретиться с человеком, который сможет увидеть, что там, за небосклоном.

Ведь мы нежимся в одеяльцах из нежнейших красок и сладких ароматов и переживаем редкостные мгновения, не испорченные вмешательством несовершенного ума…

Лесные голуби были отзвуком тишины и мира.

Дед ехал по размытой дороге и смотрел вокруг себя такими отдохнувшими глазами, словно только что родился. Сзади в телеге на резиновых шинах грохотали ящики. Может, он вспоминал, как и сам бежал в школу и сбил большой палец о камень. Было больно, и кровь хлестала ручьем, но тогда он еще не был дедом и был рад, что может вернуться домой и вместо розги ему достанется поглаживанье маминой руки. Или вспоминал, как летел с дерева, ударившись пахом как раз о сломанную ветку; еще совсем немного — и не быть бы ему никогда дедом. Тысячи других воспоминаний могли прийти ему в голову, но почем мы знаем, что думают люди?

И вдруг ни с того ни с сего землю всколыхнул удар грома; зашелестели листья, а которые желтые — и просто упали.

Мерин в серых яблоках встал на дыбы, замахнувшись копытами на неведомую угрозу, вырвал вожжи из дедовых рук и прыгнул в сторону с бугристой неровной дороги.

Руки тщетно нащупывали хоть какую-нибудь опору — дед полетел с козел головой вниз.

Быть может, в это мгновение он видел себя, как они, взявшись за руки, шли вдвоем с Еником, видел это в цвете и вблизи, и слышал свой голос, тихий и просительный: «Держи меня крепче».

А может, и вообще ничего не видел.

Телега подпрыгивала и грохотала, звякала упряжь, скрипели оси. Угол кузова зацепился за тополь, вырвав кусок коры.

И засветилась влажная рана, желтая, будто воск. Лишь время от времени ее затенял падающий трепетный лист.

* * *

Еник стоял перед школой, не сводя глаз с поворота черной асфальтированной дороги.

Он стоял один, и шнурки на его ботинках были развязаны.

Птицы улетели, ветер спрятался, молчали даже листья.

Часы на башне пробили дважды.

Еник поднял голову. Это уже полдень?..

Голубь на газоне под березкой испугался его резкого движения, хлопнул крыльями и широкими кругами взлетел к небу. Чем меньше становился Еник в гранатовых глазках голубя, тем больше печали он излучал, словно превращался в странное, еще никем не виданное солнце.

Еник был маленький, ранец у него был тяжелый, и шнурки ботинок разбежались в разные стороны.

Все это видел лишь хохлатый голубь, но он умел только летать — вот почему он ничего не понял.