Никогда раньше я не видел на спокойном, строгом лице деда слез. Но в ту минуту, когда гепеушники вывели из конюшни красавца Орлика и стали привязывать повод уздечки к задку телеги, заваленной перинами, подушками, ватными одеялами, хомутами и лошадиной сбруей, — я увидел, как рот деда скорбно искривился, губы задрожали, а седые брови, сойдясь у переносицы, низко опустились на глаза, почти закрыв их. На его дряблых морщинистых, как в рытвинах, щеках сверкнули на солнце слезы.

Дедушка!.. Милый дедушка, христианин и труженик-крестьянин Божьей милостью. Прошло уже более полвека после того летнего дня, а я как сейчас вижу тебя в черной длинной приталенной поддевке на скамье рядом с крыльцом. Провожая взглядом то, что наживал ты годами честным трудом, что хотел оставить сыну и внукам, которых по-крестьянски сдержанно, без излишней ласки любил. Но ты достойно поборол свою слабость. Не все заметили твои слезы при виде двух телег, нагруженных нашим добром.

Когда к деду подошел Иванов, я своим детским разумом скорее почувствовал, чем понял, что ему не понравилось спокойствие деда, который, не проронив и слова, сидел на скамейке, опершись на дубовую палку. Хорошо помню слова, с которыми Иванов обратился к нему:

— Крепок же ты, Михаил Иванович, крепок. Ничего не просишь, не требуешь.

Во взгляде, которым дедушка ожег гепеушника, была не мольба. В нем застыло проклятье.

— Свои слезы я выплакал давно, еще в молодости, когда тянул бурлацкую лямку на Волге. Шесть лет ее тянул. Слезы мои мешались с потом. Смешались и высохли.

— Ты бы встал, дед Михайло, когда с тобой начальство разговаривает. — Иванов чувствовал, что каждое его слово толпа ловит с жадностью, а поэтому старался не сказать лишнего. — Не по своей воле мы это делаем.

— А по чьей же? — с трудом выдавил из себя дедушка.

— По воле партии, советского правительства и личному указанию товарища Сталина.

— Ну что ж, грабьте, раз на этот великий грех есть ваша воля. Только тебе я скажу и о своей воле и думе, что сейчас всколыхнулись в душе моей. Хоть грех на душу беру, но жалею… Ох, как жалею…

Дедушка замолк и неторопливо высыпал из пузырька в ладонь добрую щепотку нюхательного табака, заткнул пузырек пробкой, набрал табак в троеперстие, а подносить к носу не торопился. Все глядел и глядел молча снизу вверх на Иванова, кисть правой руки которого то и дело нервно касалась кобуры нагана.

— О чем же ты жалеешь, дед Михайло? — громко, словно любуясь собой, спросил Иванов.

Дедушка ответил не сразу.

— Жалею, что в девятьсот четвертом году, этот год я запомнил на всю жизнь, после простуды из-за тебя чуть Богу душу не отдал. Спасибо жена покойная выходила.

Он поднес к носу табак и шумно, подняв голову, с присвистом втянул его в ноздри.

— С чего бы это из-за меня? — спросил Иванов.

— Зря я тогда во время ледохода вытащил тебя из Пичавки, когда ты уже ко дну шел. Один тогда был на берегу. Никто не видел, что ты тонешь. А я разделся до подштанников и кинулся за тобой в ледяную купель. Вытащил. С полчаса маялся на берегу, пока не выкачал из тебя воду. А потом на руках отнес домой и отвез в больницу. Твой покойный отец, после того как продал лошадь и земельный надел, лежал в запое, а мать твою трясла лихорадка. Вот с тех пор, после простуды, и маюсь поясницей. Встал бы перед большим начальством, да не могу. — Дедушка правой рукой коснулся поясницы. — Вступило.

— Так выходит жалеешь, что спас мне жизнь? — с каким-то злорадным надрывом спросил Иванов.

— Жалею… Не скрою перед Богом, что жалею. Не твоими бы руками делать это греховное дело. Не боишься ты кары небесной.

Толпа напряженно безмолвствовала: экую дерзость сказал дед Михайло. И кому?!..

На лице Иванова застыла ухмылка.

— На Соловках, говорят, много церквей, дед Михайло. Вот там-то и попросишь боженьку наказать меня за великие прегрешения.

— И попрошу, если живым довезут меня до Соловков твои ворованные кони. И анафеме тебя предам за деяния твои. На коленях буду молить Господа Бога, чтоб наказал тебя… Великий грех берешь на душу. Я свой век уже прожил, а вот тебе стоило бы подумать, как дальше жить.

Вдруг неожиданно истошно завыла наша собака. Я никогда еще не слышал, как она воет. И вообще такого надрывающего душу собачьего воя мне еще никогда не приходилось слышать.

Когда со двора выводили впряженных в телеги лошадей и таскали из чулана сбрую и дуги, а потом выводили на веревке корову и в овчарне вязали по ногам овец, наш Пестрик, до предела натянув гремящую цепь, исходил истошным лаем. Но вот двор опустел. По нему, оглашенно кудахча, как очумелые носились перепуганные куры, а под крышей конюшни зигзагами черных молний летали встревоженные летучие мыши (у нас их в конюшне было несколько гнезд, и дедушка всегда успокаивал маму, которая их боялась. Он утверждал, что когда в хозяйстве водятся летучие мыши, то это к добру, к достатку и прибыли). И тут Пестрик, присев на задние лапы и задрав к небу морду, завыл. Да так завыл, что его, наверное, было слышно на краю села.

Проклятье моего дедушки, его угроза предать гепеушника анафеме, слившись с леденящим душу собачьим воем, повергшим в оторопь присмиревшую толпу, окончательно вывели Иванова из себя. Он судорожно схватился правой рукой за кобуру, из которой чернела торцевая грань рукоятки нагана.

— Заставь эту скотину прекратить вой!.. — крикнул он, обращаясь к дедушке. — Иначе я ее пристрелю!

— Попробуй!..

Впервые на лице деда я увидел нечто похожее на волчий оскал.

— Что-о-о? — протянул сквозь зубы Иванов.