— Говори, столкуемся.

— На той неделе, але попозже, семью Егора отвезти нужно на Вернадовку. — И, чтобы избежать расспросов, дед продолжил: — Куда, не спрашивай. Загад не бывает богат. Довезем их до станции, посадим в поезд и вернемся назад. Вот тогда-то, Кузьмич, московская дуга с валдайским колокольчиком будет твоя.

Василий Кузьмич встал и протянул деду руку.

— Считай, что договорились.

— Не считай, а накрепко договорились.

— В таком случае, Михаил Иванович, договор нужно закрепить. — Василий Кузьмич достал из кармана поддевки бутылку с белой сургучной пробкой, ловко ударил ладонью о днище, и пробка выскочила аж к потолку. — Я ведь к тебе, Михаил Иванович, не с самогонкой, а с «рыковкой», так отец наказал.

— Прости мою душу грешную, о здоровье отца я тебя не спросил. Уж около года не виделись.

— Плох отец, — угрюмо ответил Василий Кузьмич. — Высох весь, доктор сказал, что никакой надежды нет. Уже всем наказ-распоряжение сделал: и мне, и матери, и внуку Андрею — только что с флота приехал, пять годов оттрубил на Тихом океане. Сбруя твоя отцу очень понравилась. Привет тебе передает. Благословил Андрея на женитьбу. Понравилась ему невеста. Из хорошей семьи. Распорядился к венцу ехать на пролетке. Договорился о ней с мельником.

— Узнаю нрав отца твоего. Он и в молодости, когда мы с ним бурлаками тянули баржы от Астрахани до Костромы, был гордым, знал всему цену. Пытались нас старые бурлаки к водке приучить, но мы с Кузьмой держались. Копили. Он — на лошадь, а я на избу.

Василий Кузьмич налил в граненые стаканы водку, разложил на холщовой тряпице хлеб и огурцы, которые принес с собой.

— Ну, будем здоровы, Михаил Иванович.

Он чокнулся о стакан, стоявший перед дедом.

Но дедушка накрыл ладонью свой стакан.

— Я пока пропущу, Кузьмич. Я сегодня уже причастился.

Василий Кузьмич единым духом опорожнил стакан, крякнул, разгладил рыжие усы и ткнул в соль огурец.

— Хороша «рыковка»! Соколом взвилась.

Не стал пить дедушка и тогда, когда гость предложил выпить за Рыкова и за вольную торговлю.

— Я, Кузьмич, уже отторговался.

На прощанье дедушка еще раз наполнил стакан Василия Кузьмича и встал:

— Езжай с Богом! Только на Него и надежда, отцу передай мой сердечный привет. Если чего, дайте знать. Я дорогу до вас не забыл.

Только теперь дедушка выпил свой стакан до дна, крякнул и запил квасом.

Ночью прогремела такая гроза, какую не помнила даже бабушка. При каждой ослепительной вспышке молнии она, вскинув голову к иконам, крестилась и шептала молитву. За окном бушевал ливень.

Удивительное чувство вызвала во мне эта гроза. Мне не сиделось на печке, куда забились все мои братья. Я испытывал какой-то душевный подъем и необъяснимый восторг при виде ярко освещенной улицы, над которой полосовали стрелы молний, сопровождаемые оглушительными раскатами грома. Бабушка несколько раз отгоняла меня от окна…

Спустя десятки лет я вспомню эту грозовую ночь и бушевавшие в моей душе чувства восторга перед силой и могуществом природы, стоя перед распахнутым окном в комнате студенческого общежития. С пяти железных кроватей с провисшими сетками на меня орали мои друзья-сокурсники с требованием немедленно закрыть окно. Я закрыл его, но, выйдя в коридор, распахнул там широкое торцевое окно. Потеряв счет времени, я стоял в коридоре, пока не кончилась гроза. Вернувшись в комнату, долго не мог уснуть. В деталях вспоминал грозовую ночь моего детства…

…Я не слушался и вновь и вновь прижимал свой нос к окну. И тут при очередной вспышке молнии… увидел мокрое и грязное лицо отца! От неожиданности я вскрикнул:

— Папаня!..

Все в доме проснулись. Начался радостный переполох. Так и не понял я тогда, слезы ли радости катились по мокрым щекам отца или стекали с волос капли воды. Он сгреб нас в охапку, обнимал и целовал.

Бабушка ухватом достала из печи ведерный чугун теплой воды:

— Ополоснись, сынок, в чулане да переоденься в сухое.

Мама кинулась собирать отцу белье, а бабушка заколготилась у самовара, прогнав нас на печку. Помывшись и переодевшись в сухое, отец занавесил оба окна и зажег керосиновую лампу.

— А папаня-то с Сережей где?

— В землянке, — горестно вздохнула мама. — Сходи за ними. Плащ твой брезентовый висит в чулане.

Сон сморил меня быстро. Прихода деда с Сережей я так и не дождался. Не знал я и о том, что ночь эту отец с мамой провели у тети Тани, где, не сомкнув глаз, обговорили все подробности отъезда в Сибирь и решили самый больной для меня вопрос: оставить меня на год у бабушки с дедушкой. Не знал я также и того, что отца я увижу только через год. Проведя день в чулане у тети Тани, на следующую же ночь он ушел из села на станцию Вернадовку, а оттуда в Моршанск, где стал ждать семью, чтобы тронуться в далекий, тяжелый, но, как им тогда казалось, единственно спасительный путь — в Сибирь.