Милиция находилась в одноэтажном кирпичном доме старинной кладки. Окна обрамляли резные наличники. Весной этот дом утопал в кустах махровой сирени. Прохожие и сорванцы-мальчишки рвать ее боялись — решетчатые окна милиции пугали. Увядая, грозди сирени уже в июне висели поникшими блеклыми лохмотьями на зеленых кустах.

Во дворе этого казенного, когда-то, видимо, купеческого дома, у коновязи стояли четыре оседланные лошади. Они со смачным хрустом ели из торб овес. Жеребец гнедой масти, что стоял посредине, еще как следует не остыл от быстрой скачки: его мокрые бока зеркально лоснились. Он то и дело бурно вздрагивал всей кожей.

— Посиди на колоде. Будешь нужен — позову.

Отец показал мне на толстое долбленое бревно, из которого поили милицейских лошадей, поднялся на высокое крыльцо и, еще раз зачем-то оглянувшись на меня, скрылся за дверью.

Не прошло и пяти минут, как из дома поспешно вышли двое высоких мужчин в милицейской форме, прогремели каблуками по ступенькам крыльца, почти подбежали к коновязи, отвязали двух лошадей и, вскочив в седла, рысью выехали со двора. Потный гнедой жеребец, который то и дело прядал ушами и косил свой огненно-зеленоватый глаз на рыжую кобылицу, что стояла у коновязи слева от него, поднял высоко голову и разразился таким пронзительно высоким ржаньем, что у меня заложило в ушах. Через раскрытые ворота я увидел, как Мишка, кося глаза на милицейский двор, дважды шмыгнул мимо, давая мне знать, что он тут.

Про собак-ищеек я до сих пор только слышал от других, а вот самому видеть пока не доводилось. Поэтому понятна была оторопь, пригвоздившая меня к колоде, когда я увидел вывернувшуюся из-за дома настоящую ищейку — серую, огромную, с острыми и высокими, как паруса, ушами, стремительно рвущуюся в мою сторону. За ней, упираясь, еле поспевал небольшого роста рыжий веснушчатый милиционер с намотанным на руку туго натянутым поводком.

— Ну, что? — крикнул из распахнутого окна пожилой милиционер, обращаясь, как я понял, к рыженькому.

— След не взяла! — ответил тот и направился с ищейкой во двор, откуда был слышен сдержанный, переходящий на скулеж лай другой собаки.

— Давай ее сюда, есть дело! — крикнул из окна пожилой милиционер, и рыженький повернул собаку в сторону крыльца, подав ей какую-то команду.

Солнце уже село. Милицейский двор незаметно для глаз погружался в вечерние сумерки. Бока и спина гнедого жеребца у коновязи поостыли и подернулись шоколадной матовостью. Ожидание было тягостным. Всякое приходило в мою голову: а вдруг отца оштрафуют, ведь я не сразу, как нашел печать, заявил об этом в милицию, или, чего доброго, посадят. Все-таки печать-то не простая, а гербовая. По справедливости, уж если за это полагается сажать, то в тюрьму нужно тащить меня. Но я знал, что за таких как я отвечают родители.

Увидев на крыльце отца, я обрадовался, вскочил и кинулся к нему навстречу.

— Ну что, папань?

— Пойдем…

— Куда?

— Туда! — Лицо отца было хмурое, отчужденное. Он махнул рукой на дверь, из которой только что вышел. — Расскажешь все, как было, как мне рассказывал.

Коленки мои дрожали, когда я следом за отцом шел по тускло освещенному коридору, свет в который падал через узкое высокое окно. И твердил про себя: «Расскажу все, как было… Ничего не скрою… Только не про книгу, спрятанную на чердаке. Про нее ни слова. Чего доброго, посадят и отца и бабку. А книгу отберут… Серега меня забьет тогда…»

В просторной комнате за длинным столом с резными ножками сидел мужчина в милицейской форме. Как мне показалось, это был большой начальник, главнее тех, что полчаса назад вскочили в седла и ускакали со двора. И, конечно, не чета тому рыженькому, которого я только что видел во дворе с ищейкой.

Начальник взглядом показал отцу на стул, и тот сел, комкая в руках выгоревший на солнце картуз. Он побледнел. Таким я видел отца редко, когда он был нездоров.

— Садись, мальчик.

Начальник улыбнулся и показал мне на стул с высокой резной спинкой. Таких стульев я раньше никогда не видел. Считал, что лучше витых венских, полдюжину которых отец зимой привез из города, на свете не бывает. А оказывается, вон какие есть…

Я забрался на стул и положил руки на колени, чувствуя, как в груди моей учащенно ёкает сердце.

— Как зовут? — спросил начальник, прикуривая папироску.

Я назвал свое имя и фамилию.

— Учишься?

Я сказал, что еще не учусь, но все буквы знаю. И букварь весь прочитал.

Этот мой ответ отразился на лице отца светлым сиянием. Каким-то еле уловимым детским чутьем я почувствовал, что ответами своими вызвал расположение и начальника.

— Ну, а теперь, Ванюша, расскажи, когда и как ты нашел вот эту штуку? — Начальник достал из стола печать, повертел ее в руках и глубоко затянулся папиросой. — Не торопись, все по порядку, а кое-что из твоего рассказа я запишу. Так надо.

Я снова принялся рассказывать о злополучной находке. Начальник задавал вопросы, на которые я тут же отвечал. Мне почему-то даже понравилось, что в таком важном учреждении, такой большой начальник записывает подробно мой рассказ. Я почувствовал себя как-то сразу повзрослевшим.

Когда я закончил рассказ, начальник отложил бумагу в сторону, покрутил ручку черного телефона, висевшего на стене, и что-то кому-то сказал. А перед тем как повесить трубку, тихо проговорил:

— Давайте его ко мне!