СПАСИТЕ МЕНЯ, СЕЙЧАС Я УМРУ!

Прибежал человек с пожарной кишкой и пустил в Поксона струю воды – это помогло, толстяк был выбит из дверной рамы и упал в проходе, через него прыгали пассажиры; машинист повернул рычаг, завертелись колеса. Заключительная надпись пояснила, что Поксона повезли в ремонтное депо, где толстяком специально займется бригада по разборке вагонов.

На минуту включили свет, нацеловавшаяся парочка спросила Грина, не знает ли он, сколько времени.

– А я думал, что вы счастливы, – произнес Грин, вовсе не желая шутить. – Рекомендую вам, в таком случае, заняться выламыванием пальцев друг у друга, дети мои, – сказал он уже в темноте. – Очень веселая игра!

На экране лодка распускала паруса, рыбаки потрошили огромных рыб, вываливая в ведра пуды икры. Голоногие ребятишки бродили по берегу, с которого только что ушло море, и собирали крабов, омаров, выброшенные приливом раковины и морские звезды. Грин позавидовал ребятишкам: как хотелось ему побродить с ними по берегу, погреться под лучами южного солнца, уйти на лодке в море, вон туда, где дымят трубы большого военного корабля. Но пианино и скрипка путались под мечтами и мешали воображению, наигрывая вовсе не то, что нужно было бы сейчас. Грин досадливо крикнул:

– Играйте марш! Затушите свою гай-да-тройку!

Зрители стали шикать, кто-то помянул дурака, влюбленная парочка по соседству откровенно целовалась и внимания не обращала на то, что ей показывали, – видимо, ей недурно было и здесь, на Обводном канале. Но она встрепенулась, когда на экране подошла к зеркалу знаменитая киноартистка Франческа Бертини. Красивая итальянка была в каком-то волшебном одеянии из шелка, тюля и кружев. Зрители не дыша смотрели на то, чего у них никогда не было, нет и не будет. Живые розы, приколотые к платью, колыхались и роняли лепестки, – казалось, они падали к ногам зрителей, вот-вот лепесток перелетит зальце и сядет на плечо работнице с «Треугольника» и швейке с Лермонтовского проспекта. Франческа Бертини надевала на пальцы кольца, примеряла броши и браслеты, разглядывала бусы и всевозможную драгоценную чепуху. Зрители вслух завидовали, негодовали, ахали и, желая счастливой красавице всех благ и радостей, про себя, молча успокаивали распаленное воображение свое тем, что все драгоценности эти поддельны и, возможно, доступны бедному человеку, только они вовсе ни к чему, с ними много хлопот и беспокойства, их некому показывать и, в конце концов, не пойдешь же с ними в кинематограф или в резиновый цех на «Треугольнике»! Бог с нею, с Франческой Бертини! Наверное, у нее нет детей и ей неведомо счастье безвестных, простых женщин, штопающих для своих сыновей и дочек заношенные чулочки; наверное, эта красивая женщина никогда не уставала от непосильной работы и не сидела в маленьких кинематографах, где за тридцать копеек можно вволю помечтать и поплакать.

ЗНАМЕНИТАЯ АРТИСТКА В СВОЕМ НОВОМ, ПРЕМИРОВАННОМ ТУАЛЕТЕ, —

возвестила надпись, и зрители увидели новое чудо, новые драгоценности и всё ту же улыбку счастливой, балованной куклы с закрывающимися глазами.

Грин понимал состояние всех собравшихся вместе с ним в этом крохотном помещении. Во имя дружбы и братства, во имя неких, им еще не распознанных, чувств, он громко произнес:

– Родные мои! Брильянты на этой женщине поддельные! Верьте мне! Я кое-что смыслю в этом!

И его поддержали:

– Ясно, чего тут! А если бы и настоящие! Подумаешь…

Франческа Бертини поклонилась зрителям, и сию же секунду на экране возникли фигуры итальянских, французских и английских писателей и художников. Надпись разъяснила, что эти господа собрались для того, чтобы чествовать русского писателя Максима Горького, живущего вдали от родины на острове Капри.

«По-моему, он уже не живет там», – подумал Грин, одновременно думая о том, что вот существует на свете известный писатель Максим Горький, не кричит о себе, не рекламируется, подобно многим петербургским знаменитостям, пишет хорошие книги, а в них упрямым, полным голосом зовет в лучшее будущее.

– «Буревестника» написал, – вслух произнес Грин. Соседи спросили, какие книги еще написал Горький, и Грин хотел было начать перечисление, но чья-то добрая, широкая и заразительная улыбка растянула и его губы, и ему стадо невмочь от магического ощущения тепла и бодрости. То же, очевидно, почувствовали и зрители, – они восхищенно и горделиво улыбнулись, увидев на экране лицо Горького. Кто-то захлопал в ладоши и крикнул «ура», весь зал подчинился команде и, заглушая скрипку и пианино, плеском аплодисментов приветствовал улыбавшегося, кланявшегося писателя. Громче всех бил в ладоши Грин, он кричал: «Молодчина!» и «Правильно!» – последнее восклицание адресовалось французским и английским писателям, вставшим при появлении Горького на пороге большой комнаты.

– А ведь мы сейчас демонстрацию устроили, – сказал Грин своему соседу слева. – Назло врагам, как говорится!

– Везде так, – отозвался сосед. – На той неделе в «Пиккадилли» эту же хронику показывали, так все встали, когда увидели Горького.

На полотне закопошились суфражистки. Полицейский, заложив руки за спину, с натренированным терпением оглядывал скопище старых дев.

– А я недавно видел Горького, – сказал сосед.

Грин оживился:

– Где же вы его видели?

– На Монетной улице, он там останавливается, когда приезжает из Финляндии. Он в Мустамяках живет. А по Монетной он гулял. Иду и вижу – шагает Горький.

Включили свет в зальце. Хозяин поднялся на табурет подле пианино и громко поблагодарил за посещение. Словоохотливый сосед Грина был, видимо, одинок и лишен собеседника, ему хотелось поговорить.

– Чепуха этот театрик, а всё же полезно, знаете ли. Тридцать копеек не разор, много на них не купишь. Я еженедельно, знаете ли, позволяю себе. Рубль двадцать кинематограф, книг рублей на пять, в театр разок, – смотришь, всё удовольствие для духа и ума обходится в месяц не дороже десятки. Двадцать остается на жизнь, так сказать. Трудновато, скучновато, но до поры до времени терпим, знаете ли.