– Руки покажите!

– Что?

Ларичев неожиданно и больно схватил вожатого за запястья и вывернул так, чтобы видеть внутренние локтевые сгибы с синими сплетениями вен. Они его явно разочаровали. Следов иглы он не обнаружил.

– Андрей Львович! – вдруг со зловещей теплотой спросил чекист. – Вы хотите закончить институт?

– Хочу… – похолодел студент.

– Тогда скажите правду! Последний раз вам предлагаю.

Подозреваемый снова поглядел на Зэка. Но ее лицо было скорбно непроницаемо.

– Я сказал правду… – словно откуда-то издалека ответил Кокотов.

– Ладно, Андрей Львович, идите! – устало махнул рукой чекист. – И не наряжайтесь больше хиппи! Никогда. Поняли?

– Понял.

– Шагайте! А мы тут с Зоей Константиновной о зайцах побеседуем.

Когда Ларичев уехал, Зэка снова вызвала Кокотова. Директриса металась по кабинету, кричала, почти плакала, твердя, что он чуть не погубил свою молодую жизнь и ее беспорочную карьеру. Она из-за этой рыжей дряни Носик, путающейся с патлатыми наркоманами, едва не лишилась партбилета. Потом успокоилась, села и объяснила: благодарить надо, конечно, Сергея Ивановича, он позвонил буквально за десять минут до появления чекиста и предупредил об опасности, даже подсказал, как следует себя вести, и объяснил, что же такое произошло.

А случилось вот что: фотографии карнавала, сделанные Женей, отправили в Министерство, а там из них слепили стенгазету типа «Здравствуй, лето, здравствуй, солнце!» и вывесили возле профкома, чтобы родители смотрели и радовались, как их детишки весело отдыхают. И все бы ничего, но тут, будто на грех, в Москве хиппи провели, или только собирались провести, шествие с политическими лозунгами. Демонстрацию, конечно, прихлопнули в зародыше. Следом, буквально на другой день, от передозировки героина икнул хиппующий внук очень большого начальника, чуть ли не члена Политбюро. Вот тогда и завертелось: постановили разом «покончить с отдельными нездоровыми явлениями в молодежной среде», подняли на ноги КГБ, милицию, добровольные народные дружины. Можно вообразить, как всполошился мирный министерский особист, увидев в стенгазете вверенного ему объекта фотографию живого хиппи, свившего гнездо в детском оздоровительном учреждении. А где хиппи – там наркотики, антисоветчина и беспорядочные половые связи. Караул!

– Ну, ты все понял теперь, Одинокий Бизон? – спросила Зэка, мягко потрепав Андрея по волосам.

– Понял, – пробурчал Кокотов, обидевшись на болтливую Шоркину.

– Извини, что я тогда тебе про человека в метро не поверила! Кстати, если хочешь, можешь на вторую смену остаться поработать. У тебя какие планы?

– Никаких.

– Оставайся! Я тебе даже немного зарплату прибавлю, как ветерану педагогического труда. – Она улыбнулась.

– А Тая останется? – спросил Кокотов.

– Нет, Носик не останется. Выбрось ее из головы! Андрей, ты хороший, честный мальчик. Эта девица не для тебя. Поверь! Она уже уехала.

– Как – уехала?

– Я ее уволила. По собственному желанию. Вчерашним днем. Ну, остаешься?

– Даже не знаю… – сник Андрей.

– Вот и хорошо! Но волосы постриги! – Она снова потрепала вожатого по голове, на этот раз повелительно. – Кстати, на вторую смену приедет твоя однокурсница. Обиход. Елена. Знаешь?

– Знаю вроде…

– Ну и как она?

– Нормальная.

– Уже хорошо. – вздохнула Зэка.

…В институте Лену Обиход Кокотов почти не замечал, на курсе девушек было бессмысленно много. А здесь, в пионерском лагере, вдруг ее заметил: свежую, загорелую, с круглыми, в ямочках, коленками. Он и вообразить не мог, что путь к девичьему телу может быть таким коротким. Когда они вдвоем склонились над расстеленным на полу ватманом, рисуя отрядную стенгазету, искушенный Андрей взял и поцеловал Лену в то место, где шея, восхитительно изгибаясь, становится плечом. Конечно, Кокотов никогда бы этого не сделал, если б не Тая… А Лена схватилась за поцелованное место, словно ее ужалила оса, покраснела и прошептала: «Больше никогда… Никогда!» (О, эти два самых обманных женских слова – «Никогда!» и «Навсегда!».) После прощального вожатского костра, вокруг которого плясали, пели, но больше пили, они пошли гулять по июльскому рассветному лесу. И догулялись.

– Ты меня любишь? – спросила Лена, глядя на него из травы широко раскрытыми от удивления и страха глазами.

– Да! – честно соврал Кокотов и неумело овладел Невинномысском.

Через четыре месяца, когда обозначившийся Ленин живот, вызвав оторопь у родителей, стал слишком занимать однокурсников, они поженились…

Из дремы воспоминаний Кокотова вывел стук в дверь, и, открыв глаза, он сначала не мог сообразить, который час. В комнате было темно. В окне светлел серый сумрак, перечеркнутый черными шевелящимися ветвями. Это мог быть вечер, превращающийся в ночь, могло быть и утро – час предрассветного расточения тьмы.

– Заходите, Дмитрий Антонович! – крикнул писатель, догадавшись, что это все-таки вечер и Жарынин пришел звать на ужин.

Андрей Львович сел на кровати, поставил ноги на коврик и взлохматил волосы, стараясь проснуться окончательно. Организм изнывал в обидчивой истоме насильственного пробуждения. Голова была мутной и тяжелой от забытых сновидений. Он потер виски и попытался продуматься. Снова раздался осторожный стук.