Неподалёку от Пантеона Жюль повстречался с Барнаво.

— Прошу пожаловать ко мне на обед в это воскресенье, — лениво растягивая слова, произнёс Жюль, крутя рукой перед носом Барнаво. — За неимением кухни и посуды обедать будем в кафе «Лиловый кот».

— Нашёл бумажник, а в нём сто франков? — спросил Барнаво.

— Боже, какая бедная фантазия, какое убогое воображение! — поморщился Жюль. — В четыре часа в это воскресенье жду вас, принц, в упомянутом выше кафе. Два котла супа уже заказаны.

Рассказы оказались потруднее пьес.

В своей драматургии Жюль уже успел выработать некую манеру, приёмы, — ему почти ничего не стоило заставить разговаривать целую группу действующих лиц и в то же время не задерживать разговорами течения фабулы. Короче говоря, Жюль научился управлять характерами и действием на сцене. Пьеса строилась на движении к развязке, и здесь Жюль, что называется, набил руку, работая с таким опытным и не лишённым таланта драматургом, как Дюма-сын.

В работе над рассказом Жюль встретился с новыми, совершенно неожиданными трудностями. И в рассказе, как и в пьесе, всё строилось на движении к развязке, но трудность заключалась в том, что самое действие нужно было дать своими словами, не рассчитывая на героев. Кроме того, всё время следовало помнить основное требование редактора: не больше пятисот строк. В крайнем случае — пятьсот пятьдесят.

Жюль работал с девяти утра до полудня. В соседней комнате Иньяр трудился над опереттой; в продолжение двух-трёх часов он выколачивал из рояля один и тот же мотив, добиваясь ясности, мелодичности, слаженности звуков. Нечто похожее делал Жюль: он обдумывал фразу, записывал её, потом переделывал, начинал обдумывать следующую, с нею повторялось то же самое. Жюль долго думал над тем, как лучше соединить две фразы в одну, какие слова оставить, что выбросить. Лучшей фразой оказывалась та, которая вбирала в себя все соседние.

Жюль ловил некий мотив, вспоминал какую-нибудь песенку, оперную арию, подчинялся её ритму и убеждался в том, что Аристид со своей мусыкой очень помогает ему: он подсказывал мотив, походку фразы, нечто весьма существенное. И всё же не в мотиве заключалась соль, суть, основа.

Жюль спрашивал себя: «Почему так происходит, — вот есть мысли, знаешь, что нужно сказать, но нет слов; ищешь их, а они спрятались. И наоборот: слова без усилия ложатся на бумагу, одна фраза ведёт за собой другую, но серьёзней мысли нет в этой серии предложений, получается болтовня, не нужная для рассказа».

Жюль бросал перо и ложился на диван. Рояль гудел под пальцами Иньяра. Жюль лежал минут десять и снова усаживался за работу. К полуночи рассказ был готов. Всё сказано, показано, объяснено, но чего-то не хватает. Рассказ похож на человека, которому трудно передвигаться. В рассказе нет лёгкости, он весь в поту. Вместо вина кипячёная водичка. Дюма в таких случаях советует отложить написанное и приниматься за что-нибудь другое. А если другого нет?

«Пишите что хотите, — советует Дюма. — Иногда из этого получается начало чего-то ещё неизвестного, а иногда окажется, что вы нашли как раз то, что искали. Мой совет: пишите ежедневно. Нужно очень много товара, чтобы выбрать то, что нам нужно. Заготавливайте этот товар, имейте про запас дюжину лунных ночей, а потом берите любую. Предположим, что завтра вам будет плохо работаться, вы будете злиться, а потом кинете всё к дьяволу и отправитесь гулять. Нет, дорогой мой, гулять вы пойдёте тогда, когда, к примеру, изобразите мужчину, которого покидает возлюбленная, или женщину, которую… и так далее. Начнёте — через пять минут вы увлечётесь работой, забудете всё и всех. Тренируйтесь, упражняйтесь, — уж я-то знаю, что говорю!»

«Тренируйтесь ежедневно, — сказал как-то раз Гюго. — Всё достижимо для того, кто трудится. Труд — самое волшебное, что только есть на свете. Трудом человек преобразует землю».

Жюль трудился. Написанное в пять вечера до самой полуночи казалось Жюлю столь исключительным, таким блестящим, что хотелось крикнуть на весь Париж: «Слушайте! Слушайте! Смотрите, что я сделал! Как можете вы беспечно пить, есть и спать, когда рядом с вами живёт гений! Слушайте!»

Утром следующего дня Жюль перечитывал написанное и конфузливо вымарывал те именно фразы, которые десять часов назад казались ему гениальными. И уже не хотелось кричать на весь Париж…

— А у тебя как? — спросил он Иньяра.

— Почти так же, с той разницей, что я менее требователен к себе, — ответил Иньяр. — Публика — дура, она всё слопает и три раза спасибо скажет. Талант она освищет, бездарность наградит венком. Ты счастливее меня, — ты к себе строг. Ты выбрал литературу, а читатель всегда требовательнее зрителя. Публика, любящая оперетку, предпочитает второй сорт. Вот я и даю ей то, чего она хочет. Публика уже испортила меня, — каюсь…

— Ты молод, как и я, — возражал Жюль. — У нас всё впереди, нам рано каяться. Мы можем пять лет ошибаться, а потом встать на верную дорогу. Не хорони себя, Аристид, — к собственным похоронам можно привыкнуть. Назови школьника тупицей, и он перестанет заниматься.

— Меня везде и всюду называют тупицей, — с болью произнёс Иньяр. — И я примирился с этим. Чёрт с ними! Тупица? Хорошо, но вы дорого заплатите мне за это!

Летом пятьдесят первого года Жюль поставил последнюю точку на седьмом черновике рассказа. Переписка потребовала двух вечеров. Жюль попросил Иньяра послушать.

— «Первые суда Мексиканского флота» — так называется мой рассказ. «Глава первая. Немножко географии». Не знаю, хорошо это или плохо, но меня с детства интересует наука. У меня много карточек по всем видам знания. Итак, начинаю. Ты скажешь правду, Аристид!