Правда заключалась в том, что стратегическое положение Германии после неудачи весеннего наступления 1918 года, и ввиду того, что ее союзники оказались поставлены на грань неминуемого выхода из войны, было безнадежным. Если бы немцы не начали переговоры о мире, очень быстро последовало бы как раз все то, чего германской публике не хватало для полноценного ощущения поражения – и военный разгром на фронте, и оккупация немецкой территории иностранными армиями. Собственно, это было к тому моменту до такой степени неизбежно, что ни о каких равноправных переговорах с Антантой уже не могло быть и речи – союзники могли диктовать условия (известен характерный диалог французского маршала Фоша с германской мирной делегацией: «Германия хочет обсудить вопрос о мире.» – «Извините, но мы совершенно не заинтересованы в мире. Нам очень нравится эта война, мы хотим ее продолжать.» – «Но мы не хотим, мы не можем больше воевать!» – «А, так вы просите о мире? Так это совсем другое дело!»). Собственно, решение о капитуляции было своевременным и мудрым – еще несколько месяцев, и последствия для Германии были бы гораздо более катастрофичными. Но в тот момент немецкий народ был совершенно не в состоянии это понять – немцы оказались заложниками чрезвычайно эффективной государственной пропаганды, которая четыре года трубила им о скорой победе, стоит только немного затянуть пояса и подождать.

Вследствие этого в верхах началось настоящее жонглирование горячей картофелиной – никто не горел желанием брать на себя ответственность за столь явно непопулярное решение. К чести германской элиты, это, по крайней мере, не остановило ее от принятия самого решения, что сберегло немцам множество жизней. Но это «бегство от ответственности» привело к образованию вакуума власти. Кайзер, обоснованно догадываясь, кто тут сейчас окажется крайним (причем как перед собственным народом за «позорную капитуляцию», так и перед победителями за «развязывание войны»), предпочел отречься от престола и бежать из страны. Военное командование, начав мирные переговоры, тем не менее, самоустранилось от обсуждения окончательных условий мира – слишком уж очевидно было для хорошо информированных людей, насколько некрасивыми эти условия окажутся. В результате понадобилось в спешном порядке формировать хоть какое-то гражданское республиканское правительство, которое смогло бы взять эту незавидную роль на себя.

В этом было фундаментальное отличие Германской революции от Русской. Германский «февраль» (на деле – ноябрь) был в значительной степени навязан внешними обстоятельствами, как бы «спущен сверху» – он не был результатом заговора и целенаправленного переворота, а был скорее вынужденной политической импровизацией. Что касается «октября», то его попытка в Рейхе тоже была. В Германии были свои большевики – «спартакисты» – вполне в духе своих восточных коллег. Более того, на протяжение последнего года перед капитуляцией их влияние в стране ощутимо росло – опять-таки, вполне по «русскому сценарию» – разлагающая пропаганда в армии (и особенно на флоте – как и в России, именно флот стал наиболее питательной средой для мятежа), забастовки на промышленных предприятиях… Особенно эти явления усилились после подписания Брестского мира – в Германии поднялась волна левой пропаганды против его «несправедливых и грабительских» условий. Думается, однако, что все эти явления остались бы лишь эпизодом, если бы дела на фронте для Германии складывались более удачно. Именно скоропостижная капитуляция рейхсвера оказалась настоящим подарком судьбы для революционеров – до нее сколь-нибудь серьезные революционные выступления имели место лишь на флоте, и их до поры как-то удавалось изолировать и сдерживать. После объявления о перемирии (фактически, капитуляции, как для всех быстро стало понятно) по военным частям немедленно покатилась волна формирования солдатских комитетов. В этом еще одно отличие от России, где именно революция привела к распаду армии и, по сути, капитуляции. В Германии капитуляция была первична, главное разложение последовало за ней.

Импровизированность и непредвиденность германского «февраля» сыграла с немецкими «большевиками» очень злую шутку. По-хорошему, самым логичным выбором для них было бы поддержать республику, затаиться, подрывать изнутри армию, копить силы и ждать удобного момента для перехвата власти – как это и сделали большевики в России. Однако калейдоскопическая скорость событий вскружила им голову, и они пошли на немедленный вооруженный мятеж, пытаясь захватить власть сразу же, здесь и сейчас, свергнуть разом и монархию, и новоявленную республику. Так, последний король Баварии, Людвиг III (напомним, что в Германской империи, наряду с кайзером, сохранялись и местные монархические династии – империя была в некотором роде «лоскутная») вынужден был поспешно бежать из своего дворца в компании своих дочерей, только с коробкой сигар подмышкой, тайком пробираясь по темным улицам Мюнхена, где в это время уже провозглашали Баварскую советскую республику, не иначе.

Успехи были очень локальными и недолговечными. Трудно сказать, насколько именно поспешные действия ультралевых подтолкнули германских «февралистов» к такому образу действий, а насколько они сами оказались умнее своих русских собратьев (вероятно, то и другое вместе), но факт остается фактом – германское «временное правительство» пошло на союз с контрреволюционно настроенными сегментами армии (знаменитые «свободные корпуса», фрайкоры) против левых экстремистов – в отличие от российского Временного правительства, которое сделало ровно наоборот – пошло на союз с большевиками против «мятежа» генерала Корнилова. Результатом стала двухлетняя гражданская война – впрочем, гораздо меньшей интенсивности, чем в России – в ходе которой спартакисты и прочие левые были задавлены. Уничтожены они поголовно не были – погибли лишь наиболее одиозные их лидеры, вроде Карла Либкнехта и Розы Люксембург, остальные были загнаны в русло более-менее «легальной» политики, став ядром новой Коммунистической партии Германии. Демократы-республиканцы удержали власть. По сути дела, германская Веймарская республика – это примерно то, чем теоретически могла бы стать «февральская» Россия, при более разумных действиях ее руководства.

Эта республика изначально вынуждена была жить в реальности, сформированной Великой войной и Версальским миром, и реальность эта была весьма недружелюбна. Избежав немедленного политического коллапса, республика толком ничего не могла поделать с катастрофической экономической ситуацией – во-первых, ситуация эта имела к тому времени довольно глубокие корни и истоки, а во-вторых, во многом она была беспрецедентной, и общество просто не знало, как ее понимать, тем более – что с ней делать.

Для общества, жившего всю жизнь в условиях твердого валютного курса, гарантированного золотым стандартом, инфляция была непонятным и диковинным явлением. Все привыкли, что немецкая марка, французский франк и итальянская лира обменивались более-менее один к одному. Каждая из трех денежных единиц была приблизительно равна (плюс-минус) английскому шиллингу, а 4 или 5 их равнялись одному американскому доллару (который в то время по своей покупательной способности был примерно эквивалентен 30 современным долларам). Так было, сколько люди помнили себя. Какие бы политические бури ни сотрясали общество, деньги всегда оставались стабильным якорем реальности. «Марка остается маркой», любили говорить немецкие банкиры.

Эта ситуация начала исподволь меняться после начала Великой войны, хотя на первых порах мало кто это замечал. Уже вскоре после начала боевых действий стало понятно, что гигантский Молох германской военной машины оказался гораздо прожорливее, чем ожидалось. В этих условиях правительство задумалось о двух взаимосвязанных вещах – во-первых, как финансировать войну, а во-вторых – как сделать так, чтобы золотой запас Империи не растаял полностью прежде, чем она закончится.

В соответствии с Законом о банках от 1875 года не менее одной трети от номинальной стоимости денежной эмиссии должно было быть обеспечено непосредственно золотом, остальное – государственными облигациями сроком не более трех месяцев. В августе 1914 года Рейхсбанк прекратил обмен банкнот на золото. Одновременно были созданы специальные кредитные банки, капитал которых был сформирован очень просто – государство взяло и напечатало столько денег, сколько было нужно, обеспечивая их лишь трехмесячными гособлигациями. Эти банки должны были выдавать займы предприятиям, правительствам земель, муниципалитетам, военным подрядчикам. Вдобавок они должны были финансировать выпуск облигаций военного займа. Таким образом большая часть напечатанных банкнот (чье обеспечение было уже весьма сомнительным) быстро поступили в оборот в качестве законных платежных средств. Самое скверное было то, что механизм позволял повторять эту операцию снова и снова, по мере необходимости. А необходимость возникала с железной неотвратимостью. Реальная покупательная способность марки начала неуклонно снижаться. К концу войны она примерно ополовинилась. Фраза «марка остается маркой» уже превратилась в фикцию, хотя большинство немцев этого еще не понимало. Ведь все фондовые биржи Германии были закрыты до окончания войны, а курсы обмена валют больше не публиковались. Цены на внутреннем рынке выросли, это верно, и вдобавок возник черный рынок с еще более высоким порядком цен, но в этом винили морскую блокаду Германии, а также вызванные ей меры экономии и дефицит импортных товаров – вроде как, вполне естественные и ожидаемые явления в военное время. Какие-то смутные догадки, что с экономикой происходит нечто не совсем хорошее, могли быть лишь у коммерсантов, торговавших с нейтральными странами, вроде Швейцарии. Большинство немцев столкнулись лицом к лицу с суровой реальностью, когда война закончилась, а экономические тяготы отказались уходить вместе с ней. Напротив, очень скоро выяснилось, что перемирие вывело их на принципиально новый уровень.

Уже по тому первичному документу, который был подписан в штабном вагоне на станции Компьень 11 ноября 1918 года, можно было сделать вывод, что окончательные условия мира не принесут Германии ничего хорошего. Помимо чисто военных условий капитуляции (сдача германского флота, вывод войск с территории Франции и Бельгии, эвакуация Эльзаса и Лотарингии), условия перемирия содержали в себе также немедленную сдачу всех германских колоний и оккупацию Рейнской области войсками союзников. Но самым тяжелым для простых немцев был тот факт, что морская блокада Германии оставалась в силе вплоть до подписания окончательного мирного договора.