– Меня поддерживает табак, – объяснял Стивенсон врачам. – Я выкуриваю в день сорок папирос.

– Попробуйте не курить, – советовали и настаивали врачи. – Вы немедленно почувствуете себя лучше.

– Попробую, – сказал Стивенсон и, выкурив с утра до обеда только одну папиросу, к вечеру настолько ослаб, что не мог пошевелить пальцами, чтобы разговаривать с падчерицей по системе глухонемых. Он решил закурить, а наутро следующего дня к нему пришел вождь самоанцев – король Матаафа, курильщик отчаянный, и Стивенсон забыл о своем «попробую». Матаафу сопровождала свита, вооруженная копьями и молотками с длинными тонкими рукоятками.

Матаафа был необычайно грузен и производил впечатление циркового борца, переодетого для роли людоеда в той же, цирковой, феерии. Большая круглая голова его, гладко обритая, мало чем отличалась от тыквы, к которой приделали массивный нос, толстые ярко-красные губы и наскоро сунули маленькие, по мышьи бегающие глазки. На короткие ноги посадили длинное, широкое в плечах туловище, прикрытое шелковым халатом. Какой-либо другой одежды на Матаафе не было. Человек в достаточной степени культурный, проницательный и умный, он являлся подлинным вождем «диких» – так называл он туземное население архипелага Самоа, вкладывая в это слово добродушный, отеческий смысл и тон.

Европейское население островов называло его чудаком и оригиналом. Матаафа никогда не надевал сапог на ноги, не стриг ногтей на руках, обламывая их в том случае, когда они превращались в когти; обходился без помощи ножа и вилки, употребляя только одну ложку; свято чтил веру своих предков, хотя, в случае надобности, перешел бы и в католичество. Стивенсон называл Матаафу цивилизованным каннибалом, любил и уважал его за то, что он вполне соответствовал образу классического вождя, способного поднять восстание своих подданных против белых – фактических хозяев острова. «Вполне соответствует образцу классического вождя» – так сказал однажды Стивенсон Ллойду, и пасынок отозвался на эту безусловно искреннюю и не менее точную аттестацию весьма сдержанно. «Допустим», – сказал Ллойд. Отчим укоризненно взглянул на пасынка и пожал плечами. Немного позже Ллойд, передавая эту сцену своей матери, доверительно сообщил ей, что пожатие плечами «моего дорогого Льюиса» представляло собою «умилительно-романтический жест», что же касается аттестации Матаафы, то она «насквозь пропитана романтикой».

– Почему? – спросила Фенни, полагавшая, что внешнее поведение человека и проводимая им политика всегда совпадают, как ладонь одной руки, положенная на другую.

– Матаафа – ставленник английского правительства, – объяснил Ллойд. – Он ненавидит немцев и американцев. Он намерен поднять восстание против всех белых, хозяйничающих на нашем острове. Это, конечно, безумие, мама!

– На Матаафу это не похоже, – заметила Фенни. – Такой умный, образованный варвар, – как он не понимает, что у белых есть корабли, пушки!

Ллойд усмехнулся:

– Если бы он понимал, мама, он не дружил бы с твоим мужем. Перед нами два романтика, и один из них – держу пари – поднимет восстание, а другой слепо поддержит его.

– Луи? Поддержит? – хватаясь за голову, произнесла Фенни.

– Да, мама, – вздохнул Ллойд. – Это в его характере. Он встанет на защиту кого и где угодно, если только противная сторона опирается на оружие и прессу.

Ллойд добавил, что не так давно, всего какой-то месяц назад, английское правительство опубликовало закон, грозивший штрафом и длительным тюремным заключением тем британским подданным, которые окажутся виновными в подстрекательстве против властей на Самоа.

– Закон направлен персонально на моего дорогого Льюиса, – сказал Ллойд. – Он не догадывается, что, потворствуя стремлениям Матаафы, тем самым идет против английского правительства. Я понимаю, моим дорогим Льюисом руководят соображения этического характера, это так, но всё то, что происходит на острове, есть грязнейшей воды политика.

– Что же будет, Ллойд? Это ужасно!

– Будет резня; твоего мужа могут арестовать и заточить в тюрьму. Там он, кстати, получит недостающие ему материалы для своего романа о французе, который совершил побег из эдинбургской тюрьмы.

– Кажется, мы напрасно поселились здесь, – упавшим голосом проговорила Фенни.

Ллойд только развел руками и произнес:

– Моему дорогому Льюису весь мир чужбина. Его отечество – Шотландия.

… Матаафа пожал Стивенсону руку и без приглашения опустился в кресло. Слуги и вождя и владельца Вайлимы почтительно опустили руки, головы и взгляд, что-то пробормотали на своем родном языке и, пятясь задом, вышли из кабинета.

Стивенсон предложил гостю папиросу. Матаафа закурил, ожидая вопросов: вековая традиция и обычай запрещали вождям спрашивать о чем-либо белых.

– Как дела? – начал беседу Стивенсон. – Мой друг Матаафа выглядит грустным, невеселым. Может быть, он хочет вина?

– Матаафа счастлив видеть Тузиталу, – ответил вождь густой, рокочущей октавой. – Его бог и мой бог послали Тузиталу на утешение и радость людям. Сердце Матаафы принадлежит Тузитале. Дела идут хорошо.

На, этом закончилась официальная часть – вступление к беседе сделано, от обращения в третьем лице можно переходить на обыкновенный человеческий разговор.

– Вам известно, мой друг, – Стивенсон поднял с подушки голову, взглянул в окно, сел на постели, – что я готов поддержать все ваши действия, направленные на то, чтобы коренному населению Самоа жилось лучше, чем сейчас.