Шрифт:
– Есть, есть добрые дела! – закричал он что есть силы. – Я на Пасху всем по копейке жалую. На Великий пост Богу за души усопших поклоны бью.
– Так, так, – подбадривает Пугачев.
– Я и за вас помолюсь, – слукавил помещик, – за ваше величество…
– Да, – усмехнулся Пугачев, – вижу, и вправду много добрых дел на твоей душе. Так как же, детушки, – обратился к крестьянам, – карать мне вашего барина или миловать?
Мужики враз, как по команде, бросились Пугачеву в ноги:
– Карать, карать, батюшка. На виселицу его, дых ему в передых.
Пугачев привстал во весь рост, глянул на согнутые спины крестьян, перевел взгляд на помещика, потом на стражу свою.
Тихо. Все замерли. Ждут царского слова.
– Бог не осудит. Вздернуть! – взмахнул Пугачев рукой.
– А-ай! – завопил помещик. – Разбойник! Злодей!
– Ба-атюшка, благодетель, заступник! – кричали крестьяне.
«Прешпективная» труба
У Пугачева имелась подзорная труба.
Любил Емельян Иванович глянуть в нее: далеко видно.
Вот и сейчас. Гришатка крутился в царевой горнице. А Пугачев, приложив подзорную трубу к глазу, рассматривает, как казаки где-то на краю Бердской улицы устроили драку.
– Ах, паскудники, ах, лешие! – ругается Пугачев. Крикнул караульных: – Там казаки дерутся. Разнять да всыпать зачинщикам!
То-то будет зачинщикам! Пугачев строг к непорядкам.
– Что это у тебя, государь? – спросил Гришатка, показывая на трубу.
– Инструмент оптический, – ответил Пугачев. – «Прешпективная» труба называется.
– А чего в ней видно-то?
– Все, что пожелаешь, – сказал Пугачев. – Хоть край света, хоть завтрашний день.
– Да ну! – не сдержался Гришатка. – И Тоцкое?
– Можно и Тоцкое.
Пугачев приложил трубу снова к глазу, всмотрелся и говорит:
– Вон деревеньку вижу. Церковь на взгорке. Погост. Каменный дом с крылечком.
– Так это же Тоцкое! – закричал Гришатка. – Дом управителя нашего штык-юнкера Хлыстова.
– Вон девоньку вижу. С косичкой. Маленькая такая. Букашечка, – продолжает Емельян Иванович.
– Так это же Аннушка, Аннушка, сестренка моя!
– Вон деда старого вижу. С клюкой, с бородой в пол-аршина.
– Так это же дедушка наш, дедушка Тимофей Васильевич!
Потянулся Гришатка к трубе:
– Дозволь, дозволь, государь, глянуть.
– Смотри, – произнес Пугачев.
Вцепился Гришатка в трубу, ну и, конечно, никакого Тоцкого не увидел. А просто выросла перед ним крыша соседнего дома, только так, словно бы кто ее передвинул к самому Гришаткину носу.
Понял Гришатка, что Пугачев пошутил. Однако виду не подал. Понравилась ему пугачевская выдумка про магическую силу трубы.
Через несколько дней он снова выпросил у Пугачева трубу, а потом еще и еще раз. Ляжет Гришатка на лавку, один конец трубы к глазу, второй в потолок. Лежит смотрит, и возникают перед мальчиком Тоцкое, и Оренбург, и Москва, и Петербург, и весь белый свет. И раскрывается перед ним та самая синь-даль и жизнь-свобода, про которую рассказывал Емельян Иванович. Нет на земле ни бар, ни господ. Не слышно стона мужицкого. Не слышно плача сиротского. Земля, и леса, и горы – все это не барское и не панское, все это работника-труженика. Эх, и жизнь: чудеса и сказка!
Заинтересовался Пугачев, чем это занят мальчишка.
– Чем ты там занят?
Рассказал Гришатка Пугачеву про то, что видел.
– Да ну! – подивился Емельян Иванович. – Синь-даль, жизнь-свободу… – Задумался. – Эх, кабы труба не соврала! Да-а-а, зажили бы людишки на белом свете!.. А может, оно так и будет, Гришатка. Ась? Труба ведь не простая, труба прешпективная.
На Урал
Полюбился Хлопуше Гришатка, с самой первой встречи понравился.
Мало того что раздобыл он мальчику полушубок – как-то горсть леденцов принес, потом рубаху синего цвета, наконец притащил Нениле для Гришатки бараний бок.
– Ты что, сдурел? – набросилась стряпуха на великана. – Что, его тут голодом морят, не поят? Чай, при особе самого императора кормится…
«Безносый-то опять приходил, – рассказывала потом Ненила мальчику. – Видать, люб ты ему, Гришатка».
А тут как-то явился Хлопуша с казацкой саблей.
– На, получай!
Разгорелись глаза у Гришатки. Вот это подарок!