Как по лезвию
вернуться

Башлачев Александр
Шрифт:

Хозяйка

Сегодня ночью — дьявольский мороз. Открой, хозяйка, бывшему солдату. Пусти погреться, я совсем замерз, Враги сожгли мою родную хату. Перекрестившись истинным крестом, Ты молча мне подвинешь табуретку, И самовар ты выставишь на стол На чистую крахмальную салфетку. И калачи достанешь из печи, С ухватом длинным управляясь ловко. Пойдешь в чулан, забрякают ключи. Вернешься со своей заветной поллитровкой. Я поиграю на твоей гармони. Рвану твою трехрядку от души. — Чего сидишь, как будто на иконе? А ну, давай, пляши, пляши, пляши… Когда закружит мои мысли хмель, И «День Победы» я не доиграю, Тогда уложишь ты меня в постель, Потом сама тихонько ляжешь с краю. …А через час я отвернусь к стене. Пробормочу с ухмылкой виноватой: — Я не солдат… зачем ты веришь мне? Я все наврал. Цела родная хата. И в ней есть все — часы и пылесос. И в ней вполне достаточно уюта. Я обманул тебя. Я вовсе не замерз. Да тут ходьбы всего на три минуты. Известна цель визита моего — Чтоб переспать с соседкою-вдовою, А ты ответишь: — Это ничего… — И тихо покачаешь головою. И вот тогда я кой-чего пойму, И кой о чем серьезно пожалею. И я тебя покрепче обниму И буду греть тебя, пока не отогрею. Да, я тебя покрепче обниму И стану сыном, мужем, сватом, братом. Ведь человеку трудно одному, Когда враги сожгли родную хату.

Слет-симпозиум

Куда с добром деваться нам в границах нашей области? У нас — четыре Франции, семь Бельгии и Тибет. У нас есть место подвигу. У нас есть место доблести. Лишь лодырю с бездельником у нас тут места нет. А так — какие новости? Тем более, сенсации… С террором и вулканами здесь все наоборот. Прополка, культивация, мели-мели-мели-орация, Конечно, демонстрации. Но те — два раза в год. И все же доложу я вам без преувеличения, Как подчеркнул в докладе сам товарищ Пердунов, Событием высокого культурного значения Стал пятый слет-симпозиум районных городов. Президиум украшен был солидными райцентрами — Сморкась, Дубинка, Грязовец и Верхний Самосер. Эх, сумма показателей с высокими процентами! Уверенные лидеры. Опора и пример. Тянулись Стельки, Чагода… Поселок в ногу с городом. Угрюм, Бубли, Кургузово, за ним Семипердов. Чесалась Усть-Тимоница. Залупинск гладил бороду. Ну, в общем, много было древних, всем известных городов. Корма — забота общая. Доклад — задача длинная. Удои с дисциплиною, корма и вновь корма. Пошла чесать губерния. Эх, мать моя целинная! Как вдруг — конвертик с буквами нерусского письма. Президиум шушукался. Сложилась точка зрения: — Депеша эта — с Запада. Тут бдительность нужна. Вот, в Тимонице построен институт слюноварения. Она — товарищ грамотный и в аглицком сильна… — С поклоном обрашшается к вам тетушка Ойропа И опосля собрания зовет на завтрак к ней… — Товарищи, спокойнее! Прошу отставить ропот! Никто из нас не завтракал — у нас дела важней. Ответим с дипломатией. Мол, очень благодарные, Мол, ценим и так далее, но, так сказать, зер гут! Такие в нашей области дела идут ударные, Что даже в виде исключения не вырвать пять минут. И вновь пошли нацеливать на новые свершения. Была повестка муторной, как овсяной кисель. Вдруг телеграмма: — Бью челом! Примите приглашение! Давайте пообедаем. Для вас накрыт Брюссель. Повисло напряженное, гнетущее молчание. В такой момент — не рыпайся, а лучше — не дыши! И вдруг оно прорезалось — голодное урчание В слепой кишке у маленького города Шиши. Бедняга сам сконфузился! В лопатки дует холодом. А между тем урчание все громче и сочней. — Позор ему — приспешнику предательского голода! Никто из нас не завтракал! Дела для нас важней! — Товарищи, спокойнее! Ответим с дипломатией. — Но ярость благородная вскипала, как волна. — Ту вашу дипломатию в упор к отцу и матери! — Кричала с места станция Октябрьская Весна. — Ответим по-рабочему. Чего там церемониться. Мол, на корню видали мы буржуйские харчи! — Так заявила грамотный товарищ Усть-Тимоница, И хором поддержали ее Малые Прыщи. Трибуну отодвинули и распалили прения. Хлебали предложенья, как болтанку с пирогом. Объявлен был упадочным процесс пищеварения, А сам Шиши — матерым, но подсознательным врагом. — Пущай он, гад, подавится Иудиными корками! Чужой жратвы не надобно, пусть нет — зато своя! Кто хочет много сахару — тому дорога к Горькому! А тем, кто с аппетитами — положена статья… И населенный пункт 37-го километра Шептал соседу радостно: — К стене его! К стене! Он — опытный и искренний поклонник стиля «ретро», Давно привыкший истину искать в чужой вине. И диссидент Шиши горел красивым синим пламенем. — Ату его, вредителя! Руби его сплеча! И был он цвета одного с переходящим знаменем, Когда ему товарищи слепили строгача. А в общем, мы одна семья — единая, здоровая. Эх, удаль конармейская ворочает столы. Президиум — Столичную, а первый ряд — Зубровую, А задние — чем бог послал, из репы и свеклы. Потом по пьяной лавочке пошли по главной улице. Ругались, пели, плакали и скрылись в черной мгле. В Мадриде стыли соусы. В Париже сдохли устрицы. И безнадежно таяло в Брюсселе крем-брюле.

Подвиг разведчика

В рабочий полдень я проснулся стоя. Опять матрац попутал со стеной. Я в одиночку вышел из запоя, Но — вот те на! — сегодня выходной. И время шло не шатко и не валко, Горел на кухне ливерный пирог. Скрипел мирок хрущевки-коммуналки, И шлепанцы мурлыкали у ног. Сосед Бурштейн стыдливо бил соседку — Мы с ней ему наставили рога. Я здесь ни с кем бы не пошел в разведку, Мне не с кем выйти в логово врага. Один сварил себе стальные двери. Другой стишки кропает до утра. Я — одинок. Я никому не верю. Да, впрочем, видит Бог, невелика потеря — Весь ихний брат и ихняя сестра. Экран, а в нем с утра звенят коньки… В хоккей играют настоящие мужчины. По радио поют, что нет причины для тоски, И в этом ее главная причина. В «Труде» сенсационная заметка О том, что до сих пор шумит тайга. А мне до боли хочется в разведку, Уйти и не вернуться в эту клетку, Уйти — в чем есть — в глубокий тыл врага. Из братских стран мне сообщает пресса: Поляки оправляются от стресса. Прижат к ногтю вредитель Лех Валенса, Мечтавший всю Варшаву отравить. Да, не все еще врубились в суть прогресса И в трех соснах порой не видят леса. Бряцает амуницией агрессор,  Но ТАСС уполномочен заявить: «Тяжелый смог окутал Вашингтон. Невесело живется без работы В хваленых джунглях каменной свободы, Где правят ЦРУ и Пентагон. Среди капиталистов наших стран Растет угар военного психоза. Они пугают красною угрозой Обманутых рабочих и крестьян. А Рейган — вор, ковбой и педераст — Поставил мир на ядерную карту». Тревожно мне. Кусаю свой матрац. Дрожу, как СС-20 перед стартом. Окончился хоккей. Пошли стрекозы. А по второй насилуют кларнет. Да как же можно? Ведь висит угроза! И ничего страшней угрозы нет! Да, вовремя я вышел из запоя… Не отдадим родимой Костромы! Любимый город может спать спокойно И мирно зеленеть среди зимы. Буденовку напялю на затылок. Да я ль не патриот, хотя и пью? В фонд мира сдам мешок пустых бутылок И из матраца парашют скрою. Возьму аванс. Куплю себе билет На первый рейс до Западной Европы. В квадрате Гамбурга — пардон, я в туалет! Рвану кольцо и размотаю стропы. Пройду, как рысь, от Альп и до Онеги Тропою партизанских автострад. Все под откос — трамваи и телеги, — Не забывайте, падлы, Сталинград! Пересчитаю все штыки и пушки. Пускай раскрыт мой корешок-связной — Я по-пластунски обхожу ловушки И выхожу в эфир любой ценой. Я — щит и меч родной Страны Советов! Пока меня успеют обложить — Переломаю крылья всем ракетам, Чтоб на Большую землю доложить: Мол, вышел пролетарский кукиш Бонну. Скажите маме — НАТО на хвосте! Ваш сын дерется до последнего патрона На вражьей безымянной высоте. Хочу с гранатой прыгнуть под колеса, Но знамя части проглотить успеть. Потом молчать на пытках и допросах, А перед смертью — про Катюшу спеть. Бодун крепчал. Пора принять таблетку. В ушах пищал секретный позывной. По выходным так хочется в разведку. Айда, ребята! Кто из вас со мной?

Грибоедовский вальс

В отдаленном совхозе «Победа» Был потрепанный старенький «ЗИЛ А при нем был Степан Грибоедов, И на «ЗИЛе» он воду возил. Он справлялся с работой отлично, Был по обыкновению пьян. Словом, был человеком обычным Водовоз Грибоедов Степан. После бани он бегал на танцы. Так и щупал бы баб до сих пор, Но случился в деревне с сеансом Выдающийся гипнотизер. На заплеванной маленькой сцене Он буквально творил чудеса.  Мужики выражали сомненье, И таращили бабы глаза. Он над темным народом смеялся. И тогда, чтоб проверить обман, Из последнего ряда поднялся Водовоз Грибоедов Степан. Он спокойно вошел на эстраду, И мгновенно он был поражен Гипнотическим опытным взглядом, Словно финским точеным ножом. И поплыли знакомые лица, И приснился невиданный сон: Видит он небо Аустерлица, Он не Степка, а Наполеон! Он увидел свои эскадроны, Он услышал раскаты стрельбы, Он заметил чужие знамена В окуляре подзорной трубы. Но он легко оценил положенье И движением властной руки Дал приказ о начале сраженья И направил в атаку полки. Опаленный горячим азартом, Он лупил в полковой барабан. Был неистовым он Бонапартом — Водовоз Грибоедов Степан. Пели ядра, и в пламени битвы Доставалось своим и врагам. Он плевался словами молитвы Незнакомым французским богам. Вот и все. Бой окончен. Победа. Враг повержен. Гвардейцы, шабаш Покачнулся Степан Грибоедов, И слетела минутная блажь. На заплеванной сцене райклуба Он стоял, как стоял до сих пор. А над ним скалил желтые зубы Выдающийся гипнотизер. Он домой возвратился под вечер И глушил самогон до утра. Всюду чудился запах картечи И повсюду кричали «Ура!» Спохватились о нем только в среду. Дверь сломали и в хату вошли. А на них водовоз Грибоедов, Улыбаясь, глядел из петли. Он смотрел голубыми глазами. Треуголка упала из рук. И на нем был залитый слезами Императорский серый сюртук.

Хороший мужик

Говорила о нем так, что даже чесался язык. Не артист знаменитый, конечно, но очень похожий. Молодой, холостой, в общем, с виду — хороший мужик. Только как же: мужик ведь — какой он хороший? Он к утру приходил на рогах и клонился, как штык. А она, уходя по утрам, укрывала рогожей. И сегодня, шагая с работы, сказала: — Хороший мужик. — Ой, да брось ты, мужик ведь — откуда хороший? И пила свою чашу и горькую стопку до дна. Только тем и ломила хребты с недоноскою ношей. — Не сердись, ты хороший мужик, — утешала она. И он думал: — Гляди-ка, мужик я, а все же хороший. И на бранное ложе всходила, как на пьедестал. Лишь слегка задыхалась. Да нет же! — дышала, как юная лошадь. Ну а он еще спал. Жаль, конечно. Да, видно, устал. — Ну а ты как хотела? Мужик ведь — и сразу хороший? Подметала свой пол белой ниткой да прям сквозь толстый ватин. Чтоб не лечь натощак, до рассвета на кухне курила. — Ты хороший мужик, — кружевами его паутин Перепутала все, говорила и боготворила.

Песенка на лесенке

Хочешь, я спою тебе песенку, Как мы вчетвером шли на лесенку? Митенька с Сереженькой шли в краях,  А в середке Настенька шла да я. Впереди себя бежал по лесенке И такие пел песни-песенки. — Не ворчи, Сереженька, не ворчи! Ухаешь, как филин в глухой ночи. Да не ной, Сереженька, ох, не ной — Что ж ты, недоволен своей страной?  Да не ной, Сереженька, ох, не ной — Холодно зимой — хорошо весной. — Да я не ною, Сашенька, не ворчу. Да может быть я, Сашенька, спеть хочу. Силушку в руках нелегко согнуть, А вот песенку пока что не вытянуть. Да помнится ты, Саша, ох как сам скрипел, Прежде, чем запел, прежде, чем запел. Я бегу с тобой по лесенке, Даже, может, фору в ноге даю! Только, может быть, твоя песенка Помешает мне услыхать свою. Так бежали мы, бежали вверх по лесенке. И ловили мы песни-песенки. — Ой, не спи ты, Митенька, не зевай, Делай шире шаг да не отставай. Не боись ты, Митенька, не боись!  Покажи нам то, чем ты любишь жизнь. — Да не сплю я, Сашенька, не боюсь! Да только как прольюсь, сей же час споткнусь. Я ж наоборот — хорошо пою, Да ногами вот еле топаю. Да помнится, ты, Саша, когда сам вставал, На карачках полз да слабину давал. А теперь с тобою куда дойдешь? — Жмешь себе вперед, никого не ждешь. Так бежали мы, бежали вверх по лесенке, На плечах несли песни-песенки. — Ой, не плачь ты, Настенька, не грусти — В девках все равно себя не спасти. Вяжет грудь веревкою грусть-тоска. А ты люби хорошего мужика! Все как трижды два, значит — глупости. А в девках все равно себя не спасти. Все вокруг груди, как вокруг стола. Да какие ж, Настя, важней дела? — Да я не плачу, Сашенька, не грущу, Да тоску-занозу не вытащу. А мне от тоски хоть рядись в петлю. Что мне мужики? Я тебя люблю. Да я б вокруг стола танцевать пошла, Да без тебя никак не идут дела. Сколько же мне лет куковать одной? Душу мне до дыр ты пропел, родной. Так бежали мы, бежали вверх по лесенке… Да только как теперь допеть эту песенку? А зачем допеть? Пел бы без конца. Без меня ж тебе не спрыгнуть, не выбраться. Ты же, брат, ко мне на всю жизнь зашел, — Знаешь сам, что все будет хорошо. Как по лезвию лезем лесенкой За неспетою песней-песенкой. Да как по лезвию лезем лесенкой За неспетою песней-песенкой

IV

Новый год

Мы у ворот. Эй, отворяй, охрана! Ровно в двенадцать нам разрешают вход. Мокрый от пены и, безусловно, пьяный, Я удираю в новый грядущий год. С треском разбив елочные игрушки, Жмется к столу общество-ассорти. Хочется стать взрывчатою хлопушкой И расстрелять всех залпами конфетти! Но нужно включиться и — раз-два-три! — веселиться. А лучше всего напиться вдрызг, чтоб рухнуть под стол пластом. Кто-то из женщин в маске лисицы Приветливо машет мне своим пушистым хвостом. Там, наверху, счетчик стучит все чаще. Там, наверху, скоро составят счет. Кто-то открытку бросил в почтовый ящик. Может быть, ангел, может быть — пьяный черт? В этом году я выбираю черта. Я с ним охотно чокнусь левой рукой. Я объявляю восемьдесят четвертый Годом серьезных мер по борьбе с тоской. Но в комнате пусто, смазаны краски. Слышен могучий храп за стеной. Кто-то из женщин сбрасывает маску И остается рядом со мной. Как хорошо, когда некуда торопиться. Славно проспать первый январский день. Надо бы встать, чтобы опохмелиться, Надо бы встать, но подниматься лень. В куче кассет местный рок-клуб — по росту. Маршевый шаг вперед, два шага назад. Ровно в двенадцать — Всеволод Новгородцев И модная группа «Фрэнки гоуз ту Ленинград». Мы засыпаем. Что нам приснится? Лес и дорога. Конь вороной.  Кто-то из женщин в маске лисицы Утром проснется рядом со мной. Кто-то из женщин быстро с постели встанет, Выгладит платье и подойдет к столу. Кто-то из женщин все по местам расставит. Где-то в углу на кухне найдет метлу. Кто-то из женщин быстро сметет осколки. Вымоет чашки с мылом и кипятком. Снимет игрушки. Выбросит наши елки. И, не прощаясь, щелкнет дверным замком. А солнце все выше! Скоро растает. Деды Морозы получат расчет. Сидя на крыше, скорбно глотает Водку и слезы Мой маленький черт.

Дым коромыслом

Голоден стыд. Сыт азарт. Динамит да фитиль вам в зад! Сырые спички рядятся в черный дым. Через час — бардак. Через два — бедлам. На рассвете храм разлетится в хлам. Но мы не носим часы. Мы не хотим умирать И поэтому даже не спим. А когда не хватает сил, Воруем сахар с чужих могил. И в кровь с кипятком Выжимаем лимон греха. И дырявые ведра Заводят песни О святой воде и своих болезнях. Но — слава Богу! — все это исчезнет С первым криком петуха. Дым. Дым коромыслом! Дым над нами повис. Лампада погасла. И в лужице масла Плавает птичий пух. Дым. Дым коромыслом! Дым. Дым коромыслом! Дай Бог нам понять Все, что споет петух. В новостройках — ящиках стеклотары Задыхаемся от угара Под вой патрульных сирен в трубе, В танце синих углей. Кто там — ангелы или призраки? Мы берем еду из любой руки. Мы не можем идти, Потому что дерьмо После этой еды, как клей. Дым. Дым коромыслом! Дым. Дым коромыслом! Музыкант по-прежнему слеп, Снайпер все так же глух. Дым. Дым коромыслом! Дым. Дым коромыслом! Дай Бог нам понять Все, что споет петух. Ох, безрыбье в речушке, которую кот наплакал Сегодня любая лягушка становится раком И, сунув два пальца в рот, Свистит на Лысой горе. Сорви паутину! Здесь что-то нечисто! Но штыками в спину — колючие числа. И рев моторов в буксующем календаре. И дым. Дым коромыслом. Дым. Дым коромыслом. Дым. Дым коромыслом. Дым.