— Моряк вразвалочку сошел на берег, — пропел Никодим Петрович. Он обнял меня, приподнял, обдав снегом и холодом, звучно поцеловал в обе щеки и, поставив на ноги, склонил голову набок, не веря своему счастью. Потом спохватился, отставил забитые снегом туфли в сторону, бросил на них шапку и пальто и с такой силой потер ладони друг о дружку, будто хотел получить огонь.

Оставляя носками мокрые следы, Никодим Петрович прошел на кухню, обернулся, подождал, пока я возникну из коридорной темноты. В его глазах было столько желания восхититься мною, сказать что-нибудь приятное, отметить неувядаемость, что я устыдился своего пижамного вида.

— Да, — протянул Никодим Петрович разочарованно. — Я бы вас не узнал… А тогда, помню… молодой, в сером берете, в каком-то грохочущем плаще, и пирожки с горохом за обе щеки… Как идет время! — простонал он с неподдельной болью и неуловимо быстро взглянул в сторону раздувшегося портфеля. Все ясно — опять попранная справедливость, опять война. Портфель наверняка набит жалобами и прошениями во всевозможные инстанции.

— Отошел я от этого дела, — произнес я сконфуженно, понимая, что не этих слов ждал от меня Никодим Петрович.

— Неужели отошел? — наивно удивился он, вскинув коротенькие густые брови. — Жаль… Годы берут свое, берут, хищники ненасытные.

— Да не в этом дело… Рассказами занялся.

— Рассказы — это хорошо, — одобрил Николай Петрович, присаживаясь к столу. — Вечерком, бывало, ляжешь в каюте, команда сыта, капитан сыт, утомленное солнце нежно с морем прощается… Откроешь журнальчик с картинками, и до того тебе хорошо, до того приятно, что нет никаких сил… Читал бы и читал бы, да вот беда — сон одолевает… А о чем рассказы-то, Виктор Алексеевич?

— Да обо всем понемножку.

— И про любовь?

— Случается.

— Это хорошо. Юная девочка, смятая простынка… — Он вздохнул, глядя на меня опечаленно. — Про любовь надо больше писать, а то уж и забывать начали, что это такое… То тебе производственные контакты, то тебе личные контакты, семейные, пассажирские, санаторные… А у меня жена съехала, — сказал он неожиданно. — Весь день только и слышишь — пора, говорит, тебе уняться. Успокойся, говорит, уймись, делом займись. А дело, получается, в двух грядках с помидорами… Съехала жена, нет, говорит, больше моих сил, представляете? Это на старости-то лет!

— Так что с Колей? — Я заварил чай покрепче, нарезал колбасы, поставил на стол чашки.

— А, Коля… На свободе, на свободе Коля! Добился своего!

— Чего добился-то?

— Ну как… Свободы. Не каждому удается, не каждому. — Пристально глядя мне в глаза, Никодим Петрович поводил указательным пальцем из стороны в сторону. — Живет, правда, там же, в полуподвале… А ведь высшее морское образование! Мог бы корабли водить в океанских просторах! Но поскольку имеет представление о чести и достоинстве, корабли ему водить не доверили. А чтоб представлениями своими не кичился, посадили в сумасшедший дом. Дескать, там получишь полную и всеобщую поддержку. И ведь получил! — Никодим Петрович горько рассмеялся. — Психи на руках носили. Рыдали в голос, когда Колю от них забирали. Некоторые пытались с собой покончить в знак протеста. Пищу принимать отказывались! — произнес Никодим Петрович шепотом. Видимо, отказ от пищи в его понимании до сих пор оставался крайней формой протеста. — Теперь Коля грузчиком на складе… А эти хмыри вонючие, ну, которые упекли его к психам, водят корабли… И как водят! — Никодим Петрович обхватил голову руками и, горестно подвывая, начал раскачиваться из стороны в сторону. — Средь бела дня! При ясной погоде! В Мексиканском заливе! Наш сухогруз врезался в нефтяную платформу! Эту платформу видно за тысячу миль! Ее от Гибралтара видно! Ужас, позор, срам! — Он опять начал раскачиваться, но новое воспоминание заставило его распрямиться. — А еще… Средь бела дня! При полном штиле и ясной погоде! Один наш родной траулер входит в борт другого нашего родного траулера! В центре Атлантического океана, который простирается от Северного полюса до Южного! Ум меркнет! Виктор Алексеевич, ум меркнет! Коля сначала смеялся, потом плакал, потом напился. И я его понимаю. Как дальше жить, Виктор Алексеевич?! Кому молиться?! — Никодим Петрович смотрел на меня в полной безутешности, и в глазах его стояли слезы.

— Да, это печально.

— Печально?! — вскинулся Никодим Петрович. — Преступно! Сажать! Стрелять! Топить! Как котят! В одном мешке! В Марианской впадине!

Некоторое время он сидел неподвижно, горестно уставившись в стенку. Потом заговорил тихо, почти шепотом, но с каждым словом голос его снова наполнялся силой, гневом и горем.

— Приезжает баба. Забыл ее фамилию, но шибко большая начальница. Желает посетить корабль. Рефрижератор. Наши сволочи продажные, гниды поганые думают — как высокую гостью на борт доставить. По обычному трапу с берега не поднимется, больно стара. Краном ее на борт забросить? Не солидно. С вертолета спустить? Рухнет, не дай бог. И принимают решение… Какое, думаете?

— Изобретательность человеческая не знает предела…

— Изобретательность пределы имеет. — Никодим Петрович упер указательный палец в стол с такой силой, что тот согнулся в суставе, и я даже подумал, не переломится ли он. — Глупость человеческая не знает предела! Угодничество! Решили — вспороть борт, стальной борт траулера электросваркой вспороть, сделать в нем дыру, проложить в нее с берега мостки, покрыть их ковровой дорожкой и таким образом почетную гостью ввести на корабль. И вспороли! Сделали дыру в борту два на два! Закрасили, подчистили, будто всегда так было.

— И что же дальше?

— А что… ничего. Побыла пятнадцать минут и через ту же дыру сошла на берег. Как говорится, вразвалочку.

— А дыра?

— Дыру заварили. Баба, к слову, вчера по телевизору выступала. Говорит, очень скоро прилавки наши будут ломиться от самых разнообразных товаров. Говорит и не краснеет, привыкла, видать. Но меня вот что беспокоит — как она по Кремлю ходит? Для нее там тоже постоянно проходы рубят или все-таки царскими дверями не брезгует?

— Коле привет.