Нет. Какое-то кокетство… Жалостливость…

Бестрепетной рукой я перечеркнул эти строчки крест-накрест и вдруг вспомнил, что кто-то уже вот так же поступал с моими строчками… Да-да… Была в моей жизни редакторша, имевшая обыкновение править художественный текст посредством таких крестов. Дородная женщина с малюсенькими востренькими глазками и тощим пучком волос на затылке с непонятным ожесточением, с праведной убежденностью перечеркивала целые страницы, безошибочно находя места, которые мне особенно нравились, выдергивая каждый раз самое дорогое. По внешнему виду крест получался точь-в-точь, как под черепом на столбах высоковольтных линий. А сбоку, на полях, могла иногда великодушно пояснить — «неприятный тип».

— Конечно! — соглашался я несколько нервно. — Вы совершенно правы! — Я старался вложить в свой голос почтение, даже восхищение ее проницательностью и тонкостью суждений. — Это очень неприятный тип. Он, можно сказать, преступник. Человека убил. Причем далеко не самым гуманным способом. — В запале угодничества я скатывался на полную чушь — получалось, будто человека можно убить и каким-то гуманным способом. — Дальше, когда в последующих главах его разоблачат, окажется, что это не единственное его преступление!

— А все-таки он у вас какой-то слишком уж неприятный, — упрямо твердила женщина с лысеющей головкой. — Не наш он какой-то, понимаете? Не наш. У них там, наверное, и такие встречаются, но у нас…

— Но ведь бранных слов я не употребляю, неприличных тоже… Я даже жалею его местами…

— Лучше бы уж вы его не жалели! — усмехнулась женщина своей маленькой победе в споре. — Сделайте его симпатичнее. Ведь вы можете, я знаю, — отвалила она мне полновесный комплимент. И я зарделся не то от благодарности, не то от беспомощности. — Или же пусть совершит убийство кто-нибудь другой, не такой отвратительный.

— Да краше моего убийцы и быть не может! Улыбчивый, молодой, красивый, обаятельный, девушки его любят, сам он тоже к ним хорошо относится…

— Значит, договорились. — И женщина кивнула головкой. Но то, что я увидел на следующей странице, заставило меня забыть о горестях, испытанных на предыдущей. Мой пейзаж, мой любимый пейзаж в этой повести был перечеркнут опять же крест-накрест! Сбоку еле видно карандашом было написано: «неприятная погода». Речь шла о поздней осени, о холодной реке, пронзительном бесснежном ветре, который гнал по берегу вдоль дороги мерзлые листья, песок, пыль, пустые бумажные мешки из-под цемента, где-то рядом была строительная площадка, где и произошло преступление.

— Вы, конечно, извините, — она жалостливо посмотрела на меня, — но в этом месте я даже почувствовала песок на зубах.

— Но если вы почувствовали, значит, мне удалось…

— Не будем говорить, что вам удалось, а что не удалось. — Она тонко улыбнулась. — Пусть будет немного потеплее и без этого дурацкого ветра. Ведь на сюжете погода никак не отражается, верно? Надо все-таки лучше относиться к своему читателю. А вот тут вы написали, что герой пьет водку из стакана… Где вы видели, чтобы водку пили стаканами? Писатель должен знать жизнь даже в таких ее проявлениях… Водку если уж пьют, то из рюмочек, — доверительно поделилась она своими наблюдениями. — А вот… В одном месте вы намекнули, а здесь уже напрямую пишете, что у героини загорелые коленки. — Она так посмотрела, что, останься у меня хоть капля порядочности, я должен был бы немедленно провалиться сквозь паркетный пол кабинета. Но поскольку не провалился, она окончательно убедилась, что ни совести, ни порядочности во мне не осталось. — Знаете, с такими подробностями можно скатиться…

— В постель? — спросил я, решив, что книга зарезана и рисковать мне больше нечем, а выпускать повесть без загорелых коленок в ту молодую мою глупую и неопытную пору мне казалось делом совершенно невозможным.

О, как похолодела она, как вся подобралась, как оскорбленно поджала то, что когда-то, возможно, и было губами. От презрения ко мне съежился и без того тощеватый узел ее волос на затылке. Она закрыла рукопись, аккуратно завязала тесемки бантиком и с легкой светской брезгливостью ноготочком отодвинула папку от себя.

— Подумайте, — сказала она. — Мне кажется, рукопись еще можно спасти.

И, подняв телефонную трубку, набрала номер человека, которого, по всей видимости, более уважала, ценила и который не отказывался от ее советов. Щелочка под ее носом заранее растянулась в обворожительную улыбку, и я, не будь так удручен, наверняка увидел бы тонкий раздваивающийся язычок, трепетавший между ее губ.

Я вышел, путаясь в штанинах, и подумал: бедные коленки! А если бы свой бесстыжий взор я поднял чуть повыше… А хотелось. Что делать, хочется иногда планку собственного мастерства поднять выше, попытаться достичь неких образцов мировой литературы.

Осознав, что я давно уже веду запоздалый спор со своими давними обидчиками, что дело это пустое и безнадежное, я, помаявшись и повздыхав, позвонил редактору.

— А, привет, старик! — обрадовался он. — Вот хорошо, что ты позвонил. Как поживаешь?

— Да я насчет предисловия…

— Какого предисловия?

— Ну, к книжке… Ты говорил, что нужно двенадцать страниц…

— Ты что?! — испугался он. — Какие двенадцать страниц?! Мы к Пушкину дали шесть страниц… Ценишь ты себя, как я погляжу… Ну и размахнулся… Три страницы! Старик! Три! Не то придется сокращать тебя на двадцать страниц с гаком. Ты уж поднатужься как-нибудь.