Он стоял перед землянкой, глядел в долину. Неужто воротиться? Но зачем я тогда бежал сюда? Я ведь должен был принести и какой-нибудь еды, что, если они ждут меня? Но где ждут? Может, уже и не ждут. А может, они и не ушли далеко. Если пойду по следу, может, найду их! Если бы я только знал, что случилось, и не был бы таким голодным и усталым!

Но он все равно пошел. Шел и тогда, когда уже совсем смерклось и он потерял след.

Господи, куда я тащусь? Я ведь уже ничего не вижу. Везде только снег, снег, и впереди и сзади. Куда к черту все подевались? Ежели пойду еще дальше, собьюсь с дороги, тогда меня уже сам черт не отыщет, просто в лесу от устатка и сдохну.

Он дико испугался этой мысли. Нет, идти дальше нельзя, но и тут нельзя оставаться! Не хочу подыхать, нет, нет, не подохну, не могу подохнуть! Я должен воротиться! Все равно куда!

Он обшарил глазами лес, потом повернулся и побежал назад.

Он совсем выбился из сил, но все-таки бежал, скатывался под гору, разрывая телом сугробы, а потом просто плелся, качая головой из стороны в сторону, лизал снег, а когда в конце концов остановился и поднял взгляд к небу — захотелось завыть. Будь он волком, и впрямь бы завыл!

А тем временем, пока он блуждал, прорвалось небо, и из-за туч выглянул узкий рожок месяца, снег вновь побелел, зеленые ели выступали на нем еще резче и еще смелее тянулись ввысь…

Будь он волком, и впрямь завыл бы!

А вместо этого он взял да и рассмеялся, хотя у него тут же потекли и слезы. Ах глупец я! Ведь знаю же, где я, отлично все узнаю! Вон там речка, да, наша речка, я не могу здесь пропасть! Потому что здесь речка, и это в самом деле наша речка, она должна быть тут, должна быть тут, должна и сейчас быть тут!

Имро как бы приказывал, и приказывал так, что будь речка в каком ином месте, она наверняка сразу бы переместилась туда, где он повелевал быть ей.

Но речка и так была там, и Имро снова по ней сориентировался, и, хотя потом еще какое-то время плутал, снова отыскал землянку, от которой до сумерек отошел, отыскал ее и очень обрадовался. Он увидел и немца, но теперь уже не испугался его. А нарочно теперь уже ради него поднял голову и выпрямился. Ну как, Ганс?! Он посмотрел ему прямо в лицо и громко рассмеялся. Как дела? Как тебе живется в Словакии? Видишь, я опять тут! Потому что я здесь дома, Ганси, хотя и ты уже нашел здесь свой дом. Схлопотал! Оба мы схлопотали! Больше нам уж нечего друг друга бояться. Остались мы тут только вдвоем. Ну как себя чувствуешь, Ганси? И тебе холодно? Я уже мешаюсь умом, у меня жар. Ты должен стоять на посту, ты должен тут меня караулить и шуцовать! Но погоди, сперва я перережу веревки, не по нутру мне, когда рядом висельник.

И он в самом деле перерезал веревку, стоило это ему большого труда, да и потом он еще повозился с немцем, стараясь прислонить его к дереву. — Стой, Ганси! Так! Внимание! Achtung! [51] Стой смирно! Осторожно, Ганси! И не падай! Ей-богу, я уже мешаюсь умом.

Он вошел в землянку. Нашарил нары, свалился на них, но ему нечем было прикрыться. Он нагреб высохшей хвои, зарылся в нее, но и это не помогало. Он все время ворочался, ему было страшно холодно.

А что, если взять у Вассермана шинель?

Неплохая мысль. Но он был донельзя измучен и не хотел слезать с нар. Мыслимо ли это? Я ли это вообще? Может ли навалиться на человека такая беда? Что со мной? Что вообще случилось? Ага, знаю ведь! А этот парень, пожалуй, и сам мог бы мне шинель принести. А есть ли вообще на нем шинель? Ну ясно, есть! Какой я все же болван, я же сам выворачивал у него карманы.

Он медленно слез с нар, вышел наружу и снова заговорил с немцем: — Где ты, Вассерман? Послушай, может, ты одолжишь мне шинель? Ведь тебе уже все равно, ты уже привык к холоду. А не одолжишь шинель, так и мне скоро капут.

Он стал раздевать немца, но тот так окаменел, что не было никакой возможности стащить с него шинель. — Не дури, парень! Видишь, как я умаялся и как у меня зубы стучат! Ну и осел я! — Имро почти что вслух рассмеялся. — А нож у меня зачем? — Он вытащил нож и разрезал рукава шинели — с ними-то он и не мог никак справиться. — Ну видишь, ничего не случилось, я тебя не обидел. Ведь это я тебя с дерева снял. Могу и твоей шинелью малость попользоваться.

Имро снова поставил Вассермана, прислонив его к дереву, но теперь он оказался прямо у входа в землянку. Имро понял это. Он решил исправить дело, да не тут-то было — пальцы у него совсем окоченели, и терпение лопнуло. — Тьфу ты черт, отличного же я себе часового выбрал! А, дьявол с ним! Ганси, так ты хоть неплохо приглядываешь за мной! В конце-то концов, сейчас уже ночь, и у меня все равно в голове мешается, можешь и ты меня покараулить… Ничего, ничего, только бы согреться… Ганси, покойной ночи!

И ночью его трясло от холода. Несколько раз он соскакивал с нар и выбегал наружу, думал бежать, но не знал куда. Деревни он боялся, да и была она так далеко, немыслимо далеко! Он боялся и леса и потому всякий раз возвращался.

Под утро небо совсем прояснело, но на нем все еще сверкал узкий рожок месяца, озаряя гордые величавые ели, снег мерцающе белел, и Имро, почти что плача, похлопывал Вассермана по плечу и говорил: — Ганси, браток, товарищ мой, в чем мы с тобой провинились, почему мы должны быть здесь? Кто тебя сюда послал? Что у тебя было против меня? Ты, старый болван, зачем сюда пер? И за что тебя так, браток? Или ты сам удавился? Ты боялся? Болван, тебя-то ведь я еще и теперь боюсь! Но я не повешусь, выдержу до утра!..