Но получилось, что — к себе, такой, какую и не ожидала — может, где-то чувствовала в глубине души. Ощущала в непонятной жажде деятельности, в твердом убеждении, что истины, которые провозглашала с трибун на студенческих собраниях, единственны и непреложны.

То, что принято называть карьерой, произошло незаметно и будто помимо ее воли. Просто работала как одержимая, беспощадная к себе и другим. А ее повышали, давали новые задания, избирали. И везде полагались, как на мужчину — умного, волевого, пускай с жестким и трудным характером, но именно этим характером осуществляющего необходимый принцип. А принцип у Бойко был один, простой и надежный, как дважды два — четыре: все должны хорошо работать всегда и везде. И еще: она ненавидела слово «не хочу», все знали об этом и даже в крайних случаях избегали его, выкручивались как умели. Она не задумывалась, правильно ли построила свою жизнь, ни в редкие минуты отдыха в дощатой бытовке на краю карьера, когда была прорабом; ни потом, в обшитом лакированными деревянными панелями кабинете начальника управления.

Впервые задумалась, когда через пятнадцать лет вернулась в Москву, где ждала пропахшая запахом чужих помоев, идущим из раскрытого зева мусоропровода, гулкая, пустая квартира. Строила кооператив для матери с Надей, но за год до ее возвращения хибарки Котяшкиной деревни снесли, матери дали однокомнатную квартиру в Чертанове, где она жила с младшей сестрой душа в душу. Надя превратилась в красивую, тоненькую и очень самоуверенную девицу. Мать гордилась ею, обслуживала, как преданная нянька малое дитя, и, судя по выставке сапог возле вешалки, по модным мохеровым свитерам сестры, скромная зарплата учительницы и те деньги, что присылала Полина, щедро тратились на наряды. В первый же вечер Полина почувствовала отчужденность. И хотя мать суетилась, заглядывала в лицо, называла, как раньше, деточкой, но расспросы все о работе, все об успехах, уважение искреннее, но слишком велико, не нужно от матери такого, а вот за столом не ей — Надьке ворчливое:

— Опять сахару одну ложку положила! Все фигуру бережешь, а ведь ей надо много сахару. Поля, скажи, что людям умственного труда сахар необходим. Если б ты знала, какие трудные у них предметы.

И начала рассказывать, как тяжело учиться в МАИ, как будто не помнила Полининых бессонных ночей над чертежами, тетрадок с головоломными расчетами. Не помнила. Весь мир застила Надька.

Полина испугалась. Испугалась одиночества.

На Севере остались друзья, остался тот, с кем пережила вместе самое трудное и самое прекрасное: жизнь в палатке на льду Вилюя и пуск первой фабрики; прогулки среди огромных, как терриконы, консервных свалок Мирного и открытие новой трубки.

Они не таились, не прятались, и все знали о долгих и надежных их отношениях, как знали о ненависти ее к словам «не хочу». Но не знали, не могли знать, что так же ненавидела еще одно слово: «никогда». А она знала с самого начала, что «никогда», потому что там, в Ленинграде, беспомощная, больная, неприспособленная для одинокой жизни жена и мальчик, в короткие наезды отца ходящий за ним по пятам, как собачка, поджидающий у двери уборной, ванной. Они без него пропадут, а Полина нет. Полина сильная, приспособленная, да и одна не останется ни дня, стоит только поманить пальцем, желающих сбежится очередь. Не объяснять же, что «пропадет», потому что унизительно, потому что неправда. Не пропадет. Значит, «никогда».

Первую ночь в Москве, как в давние времена, провел вместе, в одной комнате. Надя уснула быстро, все расспрашивала про алмазы и вдруг отключилась, задышала мерно. Полина прервала рассказ на полуслове. Мать попросила:

— И что дальше? Вышли вы на сопку, и что?

— Да ничего, — сухо ответила Полина, — нашли нас скоро. Вертолет прилетел.

— А тот мужчина, что с тобой был, он что… он не просто знакомый, товарищ по работе?..

— Не просто.

— А он… он несвободен… женат?

— Там все женаты, — Полина помолчала и добавила насмешливо: — Но не все замужем.

Мать встала осторожно, чтоб Надю не побеспокоить, — спали рядом на тахте. Полине отдали кровать, — подошла, села в ногах. Погладила по волосам, и как нашла в темноте. Всхлипнула.

— Ты для нас стольким пожертвовала…

«И хватит, — хотелось сказать Полине злое. — Хватит. Я больше не собираюсь бобылкой увядать, как тетушка. Не все же Надьке одной».

Но сказала другое, разумное: что нужно жить вместе. Квартира у нее просторная, деньги есть, работа предстоит трудная, ответственная, и без матери, без Нади ей будет сиротливо.

Но из идиллии прекрасной ничего хорошего не вышло, потому что не было на свете человека, чья жизнь и манера поведения вызывали бы в Полине такой протест, как жизнь и поведение Надьки.

Из-за нее возникали бесконечные ссоры с матерью, и хотя всегда и во всем мнение старшей дочери было для матери непререкаемым, как только разговор касался Надьки, она мямлила что-то в оправдание паршивой девчонки и, несмотря на настояния Полины, не принимала никаких мер к упорядочению ее жизни. А жить рядом с Надькой было невыносимо. Телефон звонил не переставая, как будто в «Скорой помощи», и, слушая уклончивые Надькины разговоры, ее хохот, глупые шутки, Полина испытывала временами просто бешенство. Как ей хотелось вырвать трубку из наманикюренной Надькиной лапки и сказать какому-нибудь наивному дуралею, пятый день добивающемуся свидания, что Надька уже назначила на сегодня три и на завтра столько же, что она пустое никчемное существо, занятое только модами и прическами.

Однажды она все-таки попыталась спасти от Надькиного гипноза хорошего парня, но попытка эта обернулась столь неожиданными результатами, что Полина просто оторопела от неблагодарности спасаемого и непонятного гнева матери.

Полине нравился этот высокий узколицый парень, время от времени появляющийся в их доме, чтобы забрать Надьку на очередную вечеринку. Дожидаясь, пока сестрица, как всегда, неготовая к выходу, мечется из комнаты в ванную, без стеснения спрашивая у матери: «Мам, где расческа?.. Мам, где колготки?», он в большой комнате проверял Надькин курсовой проект или считал эпюры по сопромату. Иногда Полина перехватывала взгляд, которым он провожал мелькнувшую в коридоре Надьку, и что-то тоскливое подступало к сердцу, какая-то печаль, будто о потере давнишней и непоправимой. Он был талантливым человеком, этот юноша, статьи его уже печатались в солидных журналах, ему прочили большое будущее, а бессовестная эксплуататорша, пустая девчонка заставляла считать никчемную курсовую, потому что с вечеринками и прическами своими перед сессией оказывалась в жесточайшем цейтноте.