Романов подошел к дивану и лег на спину. На потолке колыхались легкие тени: за окном на столбе висел фонарь, раскачиваемый ветром. Вдруг и стены и потолок залило светло-розовым — из мартенов вышла очередная плавка.

Когда-то, еще до армии, Клим сам работал подручным сталевара на мартеновской печи. Это было в Питере в тринадцатом году. А в четырнадцатом его призвали. Он попал в армию Самсонова, но вскоре подцепил дизентерию и около двух месяцев провалялся в госпитале в Пскове. Не заболей он тогда, может, и погиб бы, как большинство его товарищей-однополчан, в лесах Восточной Пруссии. Но в тот раз судьба пощадила его. А в каких переделках бывали они с Пантелеем в гражданскую!..

Написал ли Михаил Пантелею о случившемся? Вот кого не хватало ему сейчас. У Пантелея всегда находились для Клима такие слова, которые врачевали душу. Так было в самые трудные дни жизни.

Романов долго лежал без сна. И все-таки к утру забылся. Но и в полусне пригрезилось что-то непонятное, страшное, кровавое, а руки непослушные, ноги ватные, сердце холодное. Одно только явственно — ужас. И сон отлетел. И снова на потолке — легкие, скользящие тени, а во рту — горький дым от папиросы.

Ананьин сел за романовский стол, инструктор окружкома устроился рядом, сбоку. Члены парткома расположились за длинным столом, покрытым зеленым сукном. Оба стола образовывали букву «Т». Партком собрался в полном составе.

— Сердюк! Бери бумагу, будешь вести протокол, — сказал Ананьин.

Мастер литейного цеха Сердюк обычно вел протоколы. Его каллиграфический почерк легко разбирала любая машинистка.

— Начнем? — спросил Ананьин представителя окружкома.

Тот согласно кивнул головой.

Все эти долгие дни Михаил не находил себе места. Ведь это он позвал Романова в деревню. Был рядом, когда тот стрелял… Как бы там ни было, а он должен разделить с ним ответственность. Так Михаил и сказал Климу, когда рано утром на другой день пришел к нему. Но Романов грубо оборвал его:

— Перестань! Не до твоих переживаний мне сейчас!

Что ж, он прав. Ведь это его, а не Михаила слушают на парткоме. Его, а не Михаила могут посадить в тюрьму. В тюрьмах, правда, сидели и революционеры. Но в каких тюрьмах? В царских. А его могут посадить в советскую тюрьму, куда сажают врагов Советской власти, бандитов, спекулянтов. Как же жить после этого?

А Ананьин все не начинал. Копался в бумагах. Наконец заговорил своим негромким бархатистым голосом. Только чуть с хрипотцой, что выдавало его волнение.

— На повестке дня у нас сегодня один вопрос: персональное дело товарища Романова. Все вы уже знаете, что случилось в Солодовке: выстрелом из маузера был убит семнадцатилетний парень Никифор Шевчук, живший в этом селе. Как это случилось, лучше сможет рассказать сам товарищ Романов. Возражений нет? Тогда прошу…

Романов тяжело, будто нехотя, поднялся.

— Что я могу сказать? Суть изложена в моей объяснительной записке. Добавить к тому, что написал, могу немногое. — Романов замолчал, подыскивая необходимые сейчас слова. — Как случилось? Хотел напугать… Думал, поповские козни… Стрелял вверх… Оступился… А то, что парнишку этого жаль, что жизнь после этого невыносимой стала, — так это все сантименты, — с трудом выговорил он редко употребляемое слово. — Пусть лучше Ананьин прочитает мою объяснительную записку, там все сказано.

— С твоей запиской члены парткома знакомы, — сказал Ананьин.

— А я не читал, — заявил Михаил Путивцев.

— Возьми. — Ананьин протянул сложенный вдвое лист бумаги из школьной тетради. — Если товарищ Романов ничего не желает добавить к тому, что написал, перейдем к обсуждению. Хочу только предупредить… — И, чуть помедлив, продолжал: — Оценка политической зрелости заводской партийной организации, ее руководству — парткому — будет дана вышестоящими партийными органами в зависимости от решения, которое мы примем. Верно я говорю? — обратился он к представителю окружкома.

Тот согласно кивнул головой.

Михаил прежде никогда не видел этого товарища в окружкоме. Он знал в лицо секретаря, заведующих отделами. Кто он? Инструктор? Новенький?

— Кто желает высказаться первым? — спросил Ананьин.

— Разрешите?

На заседаниях парткома у Романова не было принято вставать, когда выступаешь. Но это заседание было особым, и Михаил встал.

— Я прочитал объяснительную записку и согласен с товарищем Ананьиным, что оценка нашему парткому будет дана в зависимости от решения, которое мы сегодня примем. Поэтому хотел бы напомнить, что Клим Федорович Романов связал свою жизнь с партией большевиков в шестнадцатом году, когда вопрос «кто кого» стоял очень остро…