Случалось, «улан», смирялся так же внезапно, как и возникал. Сразу. Будто кто пробкой затыкал горловину Боомского ущелья. Тогда из домов выходили люди и принимались за приборку и починку.

Ко всему привыкает человек. Привык и Демид к капризам здешней природы. Привык он и к тамошней еде. Утром, идя на работу, выпивал пиалу, а то и две теплой сытной бузы. Не сразу пришлась она ему по вкусу. В первый раз выпил — поморщился.

У чайной, у базара, у гостиницы сидели киргизки.

Перед ними стояли ведра, наполненные бузой, укутанные тряпьем.

Прохожим киргизки призывно кричали:

— Аксакал! Джакши буза! Джакши!..

Как-то Джумабек пригласил Демида на той, на бешбармак.

Собрались в юрте. Уселись на кошме, поджав под себя ноги.

Одни только мужчины. Пили сначала водку и чай. Закусывали редькой.

Пили не спеша, степенно, молча. Демид тоже не любил много говорить. Ему было легко с киргизами.

Джумабек завел в юрту барашка. Старики одобрительно закивали головами: хорош барашек! Воздели руки к небу: аминь! Демид с ними. Помолились за упокой души животного. Сатылганов вывел барашка во двор. Там брат Джумабека зарезал барашка. Тушу освежевал, расчленил на большие куски и мясо сложил в котел, под которым уже жарко пылал костер. Никаких специй, приправ, только соль.

Мясо варилось, пока не отстало от костей. Тогда его сложили в большую миску. Внесли в юрту. Вошел мальчик с миской, с кувшином колодезной воды, с полотенцем, с мылом. Все помыли руки.

Самому почетному гостю — Демиду преподнесли голову. Демид отщипнул от нее кусочек мяса и передал голову Джумабеку. Так она и пошла по кругу.

Потом разобрали ароматные, еще дымящиеся куски мяса. Вооружились остро заточенными, заранее заготовленными ножами. На чистых, приспособленных для этого дощечках стали мелко шинковать мясо. Нарезанное сваливали в большую миску, где смешивали с отварной, домашней, круто замешенной лапшой. Полили все сорпой — бульоном, юшкой, в которой варилось мясо. Оно пропиталось, стало сочным. Тут и началась трапеза — бешбармак.

Каждый пятью пальцами брал мясо из общей миски. Сначала в пиалу. А оттуда уже — в рот. Рукава у всех были закатаны. Бешбармак сочился, и «еда» начиналась с локтя — языком слизывали сок — сорпу, а потом уже очередь доходила и до мяса.

Впятером съели они тогда целого барашка и водки изрядно выпили, а ни в желудке, ни в голове тяжести не было. И утром Демид встал со свежей головой, бодрый — и на работу.

В тот осенний день Заозерный поехал за кирпичом. В одном месте дорогу надо было преодолевать вброд. Мелководная горная речка пополнилась ночью выпавшим в горах ливнем. Шофер попался неопытный, взял левее обычного, мотор хлебнул воды и заглох. Надо было кому-то выбираться на берег, идти за трактором. Шофер оставить машину не мог. Пошел Демид. Пока добрался до сухого по ледяной воде, продрог до косточек. Пригнал трактор. А сам вечером свалился в высоком жару.

Очнулся на пятые сутки и не мог понять, где он и что с ним. Никогда Демид прежде не лежал в больнице. Занеможется — выпьет травяного настоя на водке, укроется с головой полушубком, пропотеет, а утром крестьянская неотложная работа зовет. А тут лежи себе. Кругом светло, чисто. Развесистый фикус у окна. Все в белых халатах. И из ложечки тебя, как малое дитя, кормят.

— Ну, Демид Силыч, считайте, что вы в сорочке родились. Крупозное воспаление легких — штука серьезная. Думали, не выходим вас, — сказал ему врач при обходе.

«Вон оно что! Легкие, значит, застудил. Ногам было холодно, а застудил легкие… Как это он сказал: «в сорочке родились». Смерть, значит, стояла рядом. Смерть! Что она есть такое — смерть? Оказывается, все просто: впал в беспамятство. Фьюить — и нет тебя! Как так — нет! А где же я? А нигде! Как так — нигде? А в земле! В земле только бесчувственное тело твое, а ты сам?» И Демид вспомнил, как он, перед тем как опустить гроб, поцеловал мертвую Ольгу в холодный восковой лоб и почувствовал: не она это уже! А где же пребывала она сама?..

Вот и он так когда-нибудь. Исчезнет. Растворится, как туман на солнце, превратится в невидимость…

Демид о себе и о смерти раньше никогда не думал. Похоронил он мать, отца, старшего брата, Ольгу. Но смерть ходила где-то стороной. На охоте его раненый медведь чуть не задрал. Много крови потерял он тогда, но молодой организм чуял: смерть далеко — и гнал прочь из головы невеселые мысли. Через два дня тогда Демид был уже на ногах, а на третий пошел снова в лес. Лес был для него целым миром. С него для Демида все начиналось, им и кончалось. А оказывается, мир вон как велик. Не поверни его судьба так круто, ничего бы он не знал об этом. Так бы и прожил свою жизнь, как улитка в ракушке…

И все-таки лес манил его теперь, звал настойчиво. Снились по ночам озера с прозрачной прохладной водой. А запах хвои был так осязаемо остр, что и проснувшись какое-то время Демид будто чуял его.

Придется ли еще побывать в родных краях? Подступала старость. Увидит ли он еще расписанные морозными узорами оконные стекла, услышит ли, как на зорьке, донельзя настыв за ночь, лопаются от холода и под тяжестью лет стволы старых осин. «Вот и я когда-нибудь, как старая осина…» — с щемящей болью подумал Демид. И тут в его воображении ярко, зримо встала Лариска. Вначале та — маленькая, кудрявая, которая любила ездить у него на шее и больно таскать за бороду, спрашивая: «А это что у тебя?»