«У каждого писателя своя походка,— лю­бит повторять один мой знакомый литера­тор.— В природе пишущего,— уверяет он меня,— заложены потребность и необходи­мость «подавать» себя, то есть, фигурально говоря, выше поднимать голову, шире рас­правлять плечи и напрягать голос, чтобы заметили». Точность, говорят, вежливость королей. Вежливостью Симонова, его «по­ходкой» была именно вежливость. И по­давал он себя простотой обращения и с малыми и с большими сими, предупреди­тельностью, деловитостью манер. Иной стиль был чужд. Его коробило, когда он с этим «иным» сталкивался.

К примеру, он что-то написал для газе­ты, а вам в качестве редактора или литсот- рудника предстоит «работать с этим мате­риалом». Так вот он первым был готов за­быть и действительно забывал, сколько на своем веку он написал таких «материалов», а сколько вы и сколько уже было на его пути разных редакторов и литсотрудников. Перед ним была работа, которую он сде­лал и завершить которую в рамках и усло­виях газетной специфики можно только сов­местными усилиями.

И точно так же он забывал обо всем при­входящем, о своем и собеседника своего творческом опыте, возрасте, «послужном списке», когда надо было оценить ему при­несенное — прозу или стихи, хороши они были или плохи. Были стихи, и надо было сказать о них все, что ты думаешь, помня при этом, что значит для собеседника каж­дое твое слово, доброе или суровое, какой резонанс может от этого слова быть...

Вспоминаю, как в «Комсомольской прав­де» — я был тогда уже редактором ее и это был чуть ли не первый мой личный кон­такт с Константином Михайловичем — мы попросили его написать рецензию на книж­ку одного из его однополчан-публицистов. Первый вопрос, который он задал, согласив­шись, был:

— А сколько вы хотите, чтобы я напи­сал по этому поводу,— две или три стра­ницы? — И пояснил в суховатой и обстоя­тельной манере, словно отгораживаясь этой манерой от моих восторженных излияний насчет того, что, мол, почаще бы нам, бед­ным редакторам, слышать такие вопросы от таких знаменитых авторов: — Для меня, понимаете ли, размер — это элемент фор­мы. Я об этой книге мог бы написать и пят­надцать страниц, но это уже скорее для журнала, да. Для газеты же в данном слу­чае будет как раз, я думаю, если написать две с половиною-три страницы. Такое вот дело. Так что если вы мне эту площадь гарантируете, я вам через три дня три странички занесу.

И занес — точно через три дня и точно три странички.

Вспоминаю, как позднее, когда мы уже были знакомы ближе, Константин Михай­лович сам пришел в газету и, сказав, что готовится к докладу о публицистике на пи­сательском пленуме, попросил ведущих журналистов «Комсомолки» собраться, как мы тогда это называли, «за круглым сто­лом» и поделиться своими соображе­ниями. Идея, конечно же, вызвала энту­зиазм, вопросник, который Симонов предло­жил заранее, подлил масла в огонь. О Си­монове в ходе разговора почти забыли — а ему, пожалуй, только это и надо было. Потом, слушая и читая его доклад — мы печатали его в «Комсомолке»,— дивились тому, как точен и цепок у него и слух и нюх, как много удалось ему выловить из пучины этого эмоционального и хаотичного, как нередко бывало в «Комсомолке», раз­говора. Порадовались и тому, как рачитель­но, с каким уважением к собеседникам он отнесся ко всему добытому. И долго еще потом на редакционных летучках, всевоз­можных «круглых столах» и собеседова­ниях «у самовара» приводили мы самим себе в пример и поучение, что вот, мол, ка­кой принципиальный документ нашей ли­тературы родился на шестом этаже.

Еще одним, и, пожалуй, самым впечатля­ющим, эпизодом сотрудничества Симонова с «Комсомолкой» 70-х годов был его знаме­нитый очерк «В свои восемнадцать лет».

Многие, наверное, помнят эту трагическую быль — подвиг комсомольца Анатолия Мерзлова из маленького городка под Рязанью, который погиб, спасая от пожара, вспыхнувшего на хлебной полосе, свой трактор. «Во первых строках» своего очер­ка Константин Михайлович пишет: «Не сразу, а уже по дороге к Михайлову я задним числом подумал, что товарищи из «Комсо­молки» в данном случае обратились ко мне, а не к другому писателю моего поколения, наверно, потому, что кто-то в газете вспо­мнил мою старую корреспонденцию, при­сланную тогда, в сорок первом, из Михай­лова».

То был, конечно же, типично симонов­ский жест великодушия по отношению к братьям-газетчикам. Никто из нас, увы, не вспомнил в тот момент об этой оказавшейся в конце концов решающей детали. И при­глашая Константина Симонова высказаться по поводу обильной почты, пришедшей в редакцию в связи с опубликованной в газе­те информацией о поступке Анатолия, мы и не мечтали о том, что он поедет в этот маленький городок под Рязанью. С его пи­сательским и человеческим авторитетом достало бы и того, чтобы он просто выска­зал публично свое мнение — стоило или не стоило восемнадцатилетнему парню бро­саться в огонь, смертельно рисковать из-за трактора, «какой-то железки».

Однако Симонов поехал, для него тут не могло быть двух решений. Он, масти­тый писатель, репортером «с лейкой и блок­нотом» вновь отправился туда, где побывал впервые чуть ли не в возрасте своего героя.

Беседы с отцом, с матерью юноши, умер­шего от ожогов в больнице, с его друзья­ми, сослуживцами, односельчанами. Стран­ствия по обширным совхозным угодьям, от дома к дому в поисках нелегкого ответа, который сегодня отыскать было, пожалуй, куда труднее, чем тридцать лет назад...

Очерк в газете, «полоса, как договарива­лись», новая буря читательских писем и долгие еще месяцы совместной с газетой работы над этими письмами, консультации документального фильма о молодежи, где происшедшее с Анатолием Мерзловым — сначала в поле, а потом на газетной стра­нице — было в основе... И все это с зара­зительным чувством ответственности, по­черком писателя и человека, для которого в данный момент ничего более важного не существовало.

Личное знакомство с писателем, знако­мым и почитаемым издалека, не всегда, не обязательно приносит радость. И ожидаешь его с нетерпением, но и с боязнью. В Кон­стантине Михайловиче Симонове я чем дальше, тем больше обнаруживал человека, писателя, который живет, стремится жить по законам, предписанным им собственным, самым дорогим ему героям. Он хотел бы быть похожим на них, на всех вместе и на каждого в отдельности.

Это было нелегко даже для него само­го — следовать примеру героев Симонова. Быть таким же, как они, мужественным и скромным, эмоциональным, но сдержан­ным в выражении своих эмоций. Испыты­вать аллергию к высоким словам и фразам, но быть преисполненным высоких чувств, идеальных стремлений.