Из книг мудрецов. Проза Древнего Китая
В сборник включены наиболее значительные фрагменты из памятников древней китайской словесности, представляющие образцы философской прозы VI в. до н.э. - III в. н. э. : произведения Конфуция, Лао-цзы, Чжуан-цзы, Мэн-цзы, Ле-цзы и других. Большинство переводов публикуется впервые.
БИБЛИОТЕКА КИТАЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:
Г. С. ГОЦ Л. П. ДЕЛЮСИН Д. Ф. МАМЛЕЕВ Т П. РЕДЬКО Б. Л. РИФТИН Е. А. СЕРЕБРЯКОВ В. Ф. СОРОКИН М. Л. ТИТАРЕНКО Н. Т ФЕДОРЕНКО Л. Е. ЧЕРКАССКИЙ
Москва
«Художественная литература» 1987
из книг
МУДРЕЦОВ
Проза Древнего Китая
Перевод с китайского
Москва
«Художественная литература» 1987
Составление, вступительная статья, статьи об авторах и комментарии И. ЛИСЕВИЧА
Оформление художника Ю> КОПЫЛОВА
4703000000-273
И 203-87
028(01)-87
Дыханием далекого, незнакомого времени повеет на читателя со страниц этой книги, составленной из фрагментов семнадцати других книг — творений Учителей китайской древности. Творений того времени, которое мыслилось ими как поток неотвратимых перемен и постоянное возвращение на «круги своя», где, однако же, настоящее всегда уступало недостижимому идеалу «высокого» прошлого. Не металлом чаще всего звучал глагол тех времен, но камнем: на каменных стелах высекали творения Конфуция и Лао-цзы, на них же отмечали успехи ученых, продвинувшихся в науках, гудели каменные колокола и на подворьях «храмов литературы». Глубокий, ни с чем не сравнимый звук исторгает такой колокол, вытесанный в виде крыла летучей мыши, под ударами деревянного била. Так же непривычно звучит поначалу и древняя китайская словесность — порождение мира, словно повернутого к нам какой-то неведомой, но значительной своей стороной. Причудливая вязь иероглифов сохранила для нас его слово, на которое сами древние смотрели как на порождение сокровенных глубин мироздания, веря, что оно не только меняет к лучшему человека, но и приносит гармонию во Вселенную.
Собранные в нашем сборнике тексты старая традиция заносила либо в раздел канонов — тех нитей основы, что стягивали воедино всю ткань китайской культуры, либо в разряд творений историографов, равно наблюдавших мир людей и знаменья небес, либо в разряд писаний тех, кого, собственно, и называли Учителями, ибо они пытались указать человеку Путь Истины. Для нас же все это философская проза, впрочем близко соседствующая с поэзией, поскольку порой к ее ритмическому складу добавляется рифма.
Истоки своей философской мысли китайская традиция относила ко временам легендарным, когда письменный знак
и философская абстракция были порождены гением совершенно-мудрого государя древности Фу Си, современника строительства Великих египетских пирамид. Подъемля взор к небесам и любуясь узором созвездий, читая на земле строчки следов животных и птиц, мудрец создал восемь знаков -триграмм — комбинаций сплошных и прерывистых черт, воплотивших в себе основные образы мира, а в них — движение Пути Вселенной, неизреченного Великого Дао. Почти полторы тысячи лет спустя к будущему
основателю Чжоуской державы Вэнь-вану в подземной темнице, куда он был брошен тираном Чжоу Синем, «пришло озарение», и, записав все возможные сочетания триграмм, он создал шестьдесят четыре гексаграммы — основу будущей «Книги Перемен». По представлению китайцев, гексаграммы исчерпывали все возможные для человека и космоса ситуации, порождаемые различным соотношением Мужского и Женского начал в мире, его темных и светлых космических сил Инь и Ян,— так что «Книга Перемен» всегда могла сказать, что происходит с человеком в данный момент и что ждет его в следующий. Постепенно основной корпус книги обрастал комментариями, и, хотя гексаграммы по-прежнему служили предсказанию будущего, «Книга» все больше становилась произведением философского плана — предание утверждает, что «Десять крыльев», поддерживающих ее корпус, написаны уже Конфуцием (551—479 гг. до н. э.).
Китайская философская проза, собственно, и начинается со времени Конфуция и его современников. Это была поистине удивительная эпоха, когда, служившее достоянием лишь немногих избранных, потаенное знание внезапно выплеснулось наружу, рождая новые учения и религии, когда словно великое озарение коснулось лучших умов человечества, и, сделавшись Учителями, они повели за собой других. Пифагор в греческих полисах Италии, Будда и Махавира в Индии, Лао-цзы и Конфуций в Китае — все они провозгласили тогда учения, просуществовавшие тысячелетия и во многом определившие будущую историю человечества.
В Китае имена Конфуция и Лао-цзы открывают эпоху Классической древности, когда, подобно расцветавшим один за другим цветам, множились и соперничали между собой философские школы, а истерзанный междоусобными войнами Китай с надеждой внимал слову мудрости. Мыслившие себя дотоле единым и неразрывным целым с родичами, юноши совершали вдруг отчаянный по тем временам шаг, порывая с родными местами и отправляясь на поиски Учителя... Впрочем, философская школа в Китае с самого начала именовалась «семьей» и заменяла ее; Учитель же считался в ней как бы сыном — старшим среди множества младших братьев. Скромность этого звания может ввести в заблуждение, если не вспомнить, что «сыном» назывался также император, титул которого, правда, всегда уточнялся, как «Сын Неба». Мыслились ли подобные космические параллели в отношении основоположника учения — сейчас трудно сказать, хотя кое-какие фрагменты из «Даодэцзина»— «Книги Пути и Благодати»— дают для этого основания.
Так или иначе, авторитет Учителя стоял очень высоко — ему служили не как старшему брату, но как отцу. Почтение к Учителю, так же как почтение к родителям, пронизывало всю жизнь Древнего Китая, и не было звания выше, чем наставник государя — один он не склонял пред ним колен.
Ведь наставник накладывал на чистую, как лист бумаги, духовную основу человека тот узор совершенства, который отличал его от других: так отличают барса и тигра от множества жалких тварей затейливые письмена на шкуре. «Когда благородный муж идет по дороге, по его виду сразу можно узнать, есть ли у него отец или наставник,— заметил как-то конфуцианец Цзэн-цзы (V в. до н. э.),— ведь духовная основа такого человека преображена». Потому-то не было долга священнее, чем долг перед отцом и Учителем. «Как смел бы я умереть, если Вы живы!»— сказал некогда Конфуцию его ученик Янь Хуэй, и в словах этих был глубокий смысл: жизнь ученика принадлежала учителю в той же мере, в какой жизнь сына принадлежала отцу. Наивысшее выражение этот принцип нашел в школе последователей Мо-цзы (V—IV вв. до н. э.) — когда погиб последний патриарх моистов, более сотни их покончило с собой.
Различными были учения, различным был и круг учеников. Всех многочисленнее, наверное, были приверженцы Конфуция — до трех тысяч доходило число следовавших за ним мужей, которые жаждали поучения, и стоит ли удивляться, что в конце концов именно это учение возобладало в Китае?! Совсем иным был даосизм, учение эзотерическое, открытое далеко не для всех — потому-то, покидая пределы китайских Срединных царств, Лао-цзы доверил его всего лишь одному человеку, написав для него пять тысяч слов «Книги Пути и Благодати». Между двумя этими полюсами располагались остальные школы. Круг их адептов не был постоянным — то и дело к дому Учителя являлись неофиты в надежде обрести здесь свой «путь»,— и пусть кто-то уходил прочь, разочаровавшись и не выдержав искуса, всегда оставалось некое ядро, следовавшее за Учителем при всех превратностях судьбы: у Конфуция таких учеников насчитывалось семьдесят два. Древний мыслитель беседовал со своими учениками на подворье и в ожидании аудиенции у государя, сидя в экипаже и готовясь отойти ко сну, толпы слушателей собирались вокруг него под старым тенистым платаном, под широкими сводами городских ворот — и в беседах этих постепенно рождались и шлифовались те жемчужины слова, те яркие и неожиданные образы, которые ныне украшают страницы старинных китайских книг.