Поздно и смертельно усталый я вернулся домой, заснул и снова встал утром с твердым намерением упаковать чемодан, забыл про это и пошел после завтрака побродить по лесу. Мыслей не возникало в моей голове, они поднимались, как пузыри из омута, лопались, и ничего от них не оставалось, не успев вызреть.

Так, значит, теперь все кончено, думал я время от времени, но это не складывалось в стройную картину, в представление; оставалось лишь, словом, что я мог по этому поводу только вздохнуть или кивнуть головой, ни на каплю не поумневшей.

Лишь во второй половине дня во мне встрепенулась любовь и приключившаяся беда, грозившая меня одолеть. Но и это состояние не стало почвой для вызревания правильных и ясных мыслей, и вместо того, чтобы принудить себя силой выждать нужный момент, я сорвался с места, залег недалеко от мраморной мастерской и стал выжидать, когда господин Лампарт покинет дом, и увидел, как он спустился в долину и зашагал по дороге в деревню.

Тогда я спустился вниз.

Когда я вошел, Елена вскрикнула и посмотрела на меня раненым зверем.

— Ну зачем? — простонала она. — К чему еще раз все сначала?

Я не знал, чувствовал себя посрамленным и еще никогда не казался себе таким несчастным. Я еще держался за ручку двери, не отпускал ее, но все же медленно сделал шаг по направлению к Елене, смотревшей на меня полными страха и страданий глазами.

— Прости, Елена, — сказал я.

Она несколько раз покачала головой, уставилась в пол, потом подняла глаза, все время твердя:

— Ну зачем? О, ты! О Боже!

Ее лицо и даже жесты словно постарели, стали более зрелыми, выразительными, я же казался себе рядом с ней мальчишкой.

— Ну так что? — спросила она наконец и попыталась улыбнуться.

— Скажи мне еще что-нибудь, — попросил я униженно, — чтобы я смог уйти.

В ее лице что-то дрогнуло — я подумал, она сейчас заплачет. Но нет, она лишь чуть заметно улыбнулась, я не могу описать, как мягко и сколько в том было муки, выпрямилась и прошептала:

— Ну иди же сюда, что ты стоишь как истукан!

И я шагнул к ней и обнял ее. Мы стояли, крепко обнявшись, и если во мне тайное желание смешивалось с робостью и страхом и с трудом сдерживаемыми рыданиями, она заметно повеселела, гладила меня по голове, как ребенка, называла немыслимыми ласкательными именами, укусила меня за руку и была невероятно изобретательна на всякие другие любовные глупости. Глубокое чувство страха боролось во мне с нарастающей страстью, у меня не было слов, я прижимал Елену к себе, тогда как она шаловливо и с улыбкой ласкала меня и дразнила.

— Ну освободись немного, ты, сосулька! — прикрикнула она на меня и дернула за ус.

И я со страхом спросил:

— Ты что, думаешь, все уладится? Если ты не можешь мне принадлежать…

Она обхватила мою голову руками, посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

— Да, все будет хорошо.

— Значит, я могу здесь остаться, прийти завтра снова и поговорить с твоим отцом?

— Да, глупый мальчишка, ты можешь все это сделать. Ты можешь даже прийти в смокинге, если он у тебя есть. Завтра в любом случае воскресенье.

— Да, у меня есть выходной костюм, — засмеялся я и сразу возрадовался словно ребенок, подхватил ее и несколько раз провальсировал с ней по комнате. А потом мы уселись на край стола, я посадил ее к себе на колени, она прижалась лбом к моей щеке, я перебирал ее темные густые волосы, пока она не вскочила и не отступила назад, привела волосы в порядок, погрозила мне пальцем и воскликнула:

— В любую минуту может войти отец! Мы совсем сошли с ума!

Она поцеловала меня и раз, и два, и воткнула мне в шляпу цветок резеды с подоконника. Дело шло к вечеру, и это была суббота, я застал «У Адлера» большую компанию, выпил полштофа вина, сыграл партию в кегли и рано ушел домой. Я достал из шкафа выходной костюм, перекинул его через спинку стула и с удовольствием осмотрел. Он хорошо выглядел, был как новый, купленный в свое время по случаю сдачи экзамена и с тех пор ни разу более не надеванный. Черное блестящее сукно разбудило во мне торжественные и достойные воспоминания моменты. Вместо того чтобы лечь спать, я сел и задумался, что должен завтра сказать отцу Елены. Я ясно и отчетливо представил себе, как подойду к нему, скромно, но с достоинством, взвесил все его возражения, свои ответы на них, да, все свои и его мысли, даже жесты. Я произнес свою речь вслух, как заправский проповедник, поупражнялся в необходимых по этому случаю жестах, и уже лежа в постели, засыпая, я все еще громко произносил отдельные фразы из предполагаемой завтрашней беседы.

Наступило воскресное утро. Я не торопился вставать, решив еще раз в тишине и покое все продумать, но тут зазвонили колокола — началась воскресная служба. Я встал, надел выходной костюм, сделал это очень тщательно и педантично, как тогда перед экзаменом, побрился, выпил молока и ощутил, как колотится сердце. Не находя покоя, я дождался конца службы и зашагал, как только отзвонил колокол, в это жаркое и еще туманное утро медленно и степенно по дороге, избегая пыльных мест, в долину Заттельбах, двигаясь к своей цели. Несмотря на старания, я все же слегка вспотел в своем выходном костюме с высоким воротником.

Когда я добрался до мраморной мастерской, на дорожке к ней и во дворе стояли, к моему удивлению и полному неудовольствию, деревенские люди. Они чего-то ждали и, разбившись на маленькие группки, негромко о чем-то переговаривались, как на публичных торгах.

Но я не хотел никого расспрашивать, что все это значит, и прошел мимо них к двери в дом, удивленный к тому же дурным предчувствием, словно видел странный сон. Войдя, я натолкнулся в прихожей на управляющего Беккера, с которым коротко и смущенно поздоровался. Мне было неприятно встретить его здесь, поскольку он, вероятно, думал, что я давно уехал. Но похоже было, что он так вовсе не думал. Лицо у него было напряженное, усталое и очень бледное.