— Одна просьба, маэстро, — прошептала она. — Вы не должны смотреть на меня во время игры. Ведь рояль ужасный инструмент. Закройте глаза и думайте, что я играю на арфе. Арфа… — Она неожиданно замолчала, продолжая оставаться в плену приятной для нее мысли — извлечь из большой золоченой арфы с головой дракона всю полноту звуков концертного рояля. Тем временем в зал вошли последние гости и расселись, кто где, или застыли возле пилястр и в дверных проемах. Элизабет села на табурет и наклонила голову. Прежде чем начать играть, она сняла со своего плеча букетик фиалок и прижалась лицом к прохладным благоухающим цветам. Затем отложила букетик в сторону, опустила руки на клавиши и взяла первый тихий и медленно угасающий аккорд. То, что она играла, многие восприняли как старинную итальянскую музыку: скупая и довольно жесткая мелодия в витиеватом сопровождении таких же скупых, словно застывших в камне, аккордов. Однако гибкие, четко ударявшие по клавишам изящные пальцы пианистки заставляли инструмент творить чудеса. И пока она мечтала об арфе, ее пальцы подобострастно предпочитали струны рояля, касались клавиш так бережно и так интимно, что струны, чьи самые сокровенные тайны были услышаны, пели чистейшим и задушевным голосом. Каждый аккорд простенькой старинной мелодии был подобен звуку, исторгнутому из груди певицы.

Ручеек мелодии растекался тонкими серебряными нитями. Последний звук затерялся, приглушенный педалью, в такте шепота-бреда, утонувшего в септаккордах, какие встречаются иногда у Шумана. Эта ускользающая, неясная музыка, медленно нарастая до скрытого, беспокойного буйства, держала слушателя в сладких муках, похожих на женскую ласку. От возбуждения у некоторых даже перехватил о дыхание… Из переливчатого хаоса журчащих звуков внезапно взметнулся фейерверк, как из сумбура ночного веселья, ослепительно яркая ритмическая фигура, стремительный виртуозный пассаж с неравными, захватывающими дух интервалами. Блистательный каскад нот распался, будто летел с высоты, ослабленный в высях легким диссонансом и обрушившийся мельчайшими трелями, подобно сверкающим брызгам на затуманенном сумеречным светом, покачивающемся на волнах неуловимом потоке звуков.

Элизабет сделала паузу. Зал разразился бурными рукоплесканиями. Элизабет даже не обратила на них внимания. Она прижала к лицу букетик фиалок, вытянула левую руку, на миг взглянула в окно, в сине-черную ночь в парке, слегка качнула элегантной головкой и взяла мощный аккорд. Зал затих. Но Элизабет не торопилась начать играть. На какое-то мгновение она задумалась. И тут на нее вдруг напало одно из ее стихийно возникающих настроений. Она откинула голову, тихо рассмеялась, подняла обе руки, как для неожиданного удара, и заиграла в бешеном темпе неистово дикую танцевальную мелодию. Лихорадочная быстрая музыка в трепетно-стремительных тактах ворвалась, как удар молнии, в торжественный храм музыки и наполнила зал жарким изнуряющим накалом чувственности и смехом вакханок.

На этот раз Элизабет не уклонилась от аплодисментов. Она позволила осыпать себя комплиментами и лестными похвалами и с жадностью выпила пенящийся через край кубок триумфа, славящего ее искусство и красоту. К ее ногам возложили роскошный венок из цветов, она выломила один и воткнула себе за пояс. Окруженная восторженными и рассыпающими слова благодарности господами, она прошла в салон, украшенный в ее честь, где под тихий звон бокалов с мороженым и шампанским прошел остаток вечера в шутках и анекдотах, балансировавших на грани дозволенного. В глазах Элизабет вновь горел все тот же холодный огонь; умненькая прекрасная головка а-ля кватроченто, час назад венчавшая просветленную красоту вдохновенного божества, покачивалась сейчас красиво, дерзко и обворожительно на плечах аристократки-куртизанки, демонстрируя знаменитые линии затылка, которые могли бы быть мечтой самого Россетти[8]. От тела ее исходил тонкий дурманящий аромат утонченной женщины, а на бледно-розовых губах играла переменчивая улыбка, в которой с каждым мгновением сменяли друг друга соблазн, ирония и презрение.

Мартин еще в тот же вечер получил привет с праздника Буркхарда, переданный ему с розами. Среди карточек была одна и от Элизабет. Под именем карандашом была сделана приписка: «…приветствует бледного поэта». Мартин медленно разорвал карточку пополам и бросил на пол. Он взял розу, возбужденно покрутил ее в пальцах, пощупал мягкие лепестки цветка и безжалостно смял их. Бледно-розовый цветок осыпался на ковер, за ним второй, потом еще один и еще, пока Мартин не вскочил в негодовании и не зажег свечи на маленьком столике. Он открыл невысокий шкафчик с альбомами и папками и вытащил одну, с надписью «Данте Габриэль Россетти». Из папки выпал оттиск большого формата — репродукция картины «Греза Данте». Лицо Беатриче на этой картине имело поразительное сходство с внешностью прекрасной Элизабет.

Мучительные мысли терзали поэта, пока его взгляд покоился на очертаниях прелестной головки. Он был уверен: победа над этой надменной особой лишь ненадолго сделает его счастливым. Два человека, каждый из которых разучился ценить наивную радость жизни и подчинил все силы своей неспокойной и истерзанной души безграничному эгоизму художника, — такой союз обречен. Однако он чувствовал необходимость в этом союзе, как чувствуют необходимость последней любви. Элизабет, так же как и он, стояла на пороге тех лет и творческой зрелости, которые неизбежно зовут или к покою созерцательного и мирного счастья, или к первому шагу на пути саморазрушения и гибели. Сейчас, как думал Мартин, пришел момент увенчать жизнь рискованной и ослепительной страстью, независимо от того, сулит она ему приток новых сил или погибель. Ибо он твердо знал, что после Элизабет ни одна женщина не сможет ничем его одарить.

Он опять принялся разглядывать главную картину своей жизни, которую он много лет назад по своей воле, честолюбиво и безоговорочно облек в форму строгого, замкнутого само на себе произведения искусства. Он снова задумался, разумно ли во всем так себя ограничивать и от столь многого отказываться, и снова почувствовал, что эти мысли теперь уже, пожалуй, лишние, слишком поздно все для него, остался только один путь — вперед, путь последовательного поиска себя, путь одиночества и презрения к миру, хотя мучительная неудовлетворенность и отравляла ему существование. А то, что в часы, когда он был болен, или бессонными ночами его часто мучила детская неутоленная тоска по утешению, религии, суеверию, любви и почитанию богов, он упорно держал в тайне даже от самого себя. Если бы он дал слабину и сознался в том, что его жизнь действительно стала нуждаться в опоре извне, тогда все это стройное здание, возведенное им в усердии и труде, рухнуло бы и обратило его единственное утешение — суверенное уважение к себе — в руины обломков проигранной жизни.

3

Стихотворение «Элизабет» было закончено. Формой оно напоминало хвалебные оды, как их писали при итальянских вельможных домах периода Ренессанса. В стихи, воспевавшие одинокую, неудовлетворенную, никогда не любившую красивую женщину с жестокой повадкой обращения с мужчинами, Мартин вложил все свое искусство притягательного манерного стиля и безупречно чистого языка. Говорилось в стихах о бесконечно тонко запутанных, язвительно жалящих настроениях одиноких бессонных ночей, когда жаркие руки сжимают пылающие виски и каждое движение и каждая мысль похожи на сдерживаемые, хриплые крики отчаяния, любовной тоски и терзаний. Неутихающие муки большого художника по утраченной, но наполненной страстью жизни подспудно и томительно пронизывали стихотворение.