Примерно за год до нашего знакомства Лили в черном парике и страшно неудобном корсаже шесть месяцев изображала Белоснежку в Евродиснейленде. Даже сейчас она может в любую секунду заговорить жеманным тоненьким голоском своей героини. Лили — прирожденная актриса, и прежде всего благодаря своему великолепному умению подражать голосам. В этом «мультосвенциме» правила компании требовали от нее постоянно улыбаться, так что к концу смены у нее буквально сводило спазмом мышцы лица, а от оставшихся после такой работы морщинок она не избавилась до сих пор. Я знал один верный способ привести ее в бешенство — достаточно было начать насвистывать песенку гномов из мультфильма о Белоснежке.

После Диснейленда у Лили был перерыв в несколько месяцев, а затем она получила роль в телевизионном детективе. Роль была довольно простая: Лили раздевалась, принимала душ, после чего ее убивали самым жестоким образом. Однако для нее это был огромный прорыв.

Эпизод в душе записан у меня на видео, и к моменту нашей встречи в ресторане я все еще храню кассету. С тех пор как Лили меня бросила, эта пленка у меня уже порядком износилась. В ближайшее время я собираюсь захватить ее на работу и сделать копию.

Гонорары за роль Виты позволяют Лили считать стоимость ужина в «Ле Корбюзье» вполне приемлемой.

Пока мы ждем столик, Лили рассказывает мне свои хорошие новости. Ей только что предложили главную роль в театре «Роял корт», причем спектакль обещает быть скандальным. Еще бы, ведь пьеса называется «Секс и смерть» — пьеса о женщинах и некрофилии. Скоро она перестанет сниматься в рекламе.

Я нисколько не удивлюсь, если Лили очень скоро станет настоящей звездой.

Потому что у нее есть это.

— Ну а ты как? — спрашивает меня Лили.

Моя жизнь существенно отличается от ее. Вначале было подозрение, затем признание факта, а теперь уже уверенность, к которой я медленно и болезненно привыкаю, уверенность в том, что у меня этого нет.

Я работаю на телевидении режиссером монтажа — готовлю ролики с анонсами передач для спутниковых каналов, где время от времени требуются мои услуги.

С самого детства я хотел снимать кино. Еще в школе я постоянно придумывал дешевые спецэффекты, которые можно было бы использовать в низкобюджетных фильмах. (Чтобы раковина выглядела так, будто в нее кого-то стошнило, достаточно плеснуть туда пакетного супа с лапшой. Если в кадре нужно что-то похожее на сперму, можно воспользоваться шампунем.) Надо ли говорить, что пока я даже не приблизился к той стадии, на которой мне потребовалась бы «дешевая» рвота в раковине или «низкобюджетная» сперма. (Жаль, что я так и не придумал достоверный заменитель крови — кетчуп совсем на нее не похож.)

Моя голубая мечта — снять серьезный полнометражный фильм по собственному сценарию, получить два Оскара (за лучший оригинальный сценарий и лучшую режиссуру), прославиться на весь мир, разбогатеть и добиться того, чтобы меня любили.

Вместо этого я теряю время в компании бездарных и несговорчивых сценаристов, и чем дальше, тем они попадаются все бездарнее и сварливее.

Мы просиживаем штаны в барах и пабах, с энтузиазмом завзятых киноманов обсуждая Тарковского и Тарантино, Хьюстона и Хичкока. Не хуже дорожного катка наезжаем на продюсеров, которые похлопывают нас по плечу, хвалят, но денег не дают. Тандемом «сценарист — режиссер» мы принимали участие уже в доброй сотне организованных Би-би-си конкурсов короткометражек, но ни разу не продвинулись дальше первого тура.

Мне тридцать, и я понимаю, что успеха, который выпал на долю Лили, мне не видать.

И все потому, что у меня нет этого.

Лили знает об этом.

Возможно, здесь кроется одна из причин, почему она меня бросила.

Но нам все-таки нужно поговорить об этом (или просто об этом).

— Может, что-нибудь скажешь? — реагирует Лили на мое затянувшееся молчание.

— Ваш столик готов, — сообщает метрдотель.

Конец августа, пятница, теплый, ласкающий кожу вечер. Мы с Лили сидим напротив друг друга на втором этаже «Ле Корбюзье», французского ресторана в стиле модерн, расположенного примерно посередине Фрит-стрит.

Дизайнер ресторана получил несколько наград на международных конкурсах за создание этого новаторского и в то же время функционального интерьера.

Верхний зал больше напоминает операционную. Холодные, матовые, как бы подернутые инеем алюминиевые столешницы. На стенах — в равной пропорции зеркала и нержавеющая сталь. Полы из неполированного светлого крепкого дерева. Лампы дневного света, наполовину скрытые зеркалами. Белая фарфоровая посуда. Приборы из нержавеющей стали. Белоснежные хлопчатобумажные салфетки. Подставки для салфеток в виде колец из нержавеющей стали. На официантах — белоснежные хлопчатобумажные куртки с пуговицами из нержавеющей стали. Хлеб подается на белоснежной хлопчатобумажной салфетке в алюминиевой корзиночке с ободком все из той же нержавейки.

Официант с выбритой головой и густой козлиной бородкой принимает у нас заказ: мне — грибы и жареную камбалу, Лили — спаржу и телячий эскалоп.

Мы уже договорились, что возьмем «Шардонне-1992», и уже попробовали его — вино оказалось ароматным и приятным.

Этот модный ресторан (да и вообще любой ресторан) — затея куда дороже, чем я могу себе позволить.

Но я не могу себе позволить и того, чтобы Лили об этом догадалась.

— Хорошо, — говорю я, возвращая официанту меню.