Наши не стали перечить дону Хуану Андусе. Пожалуй, смысл его речи был слишком темен. Да и вообще к приезжим, даже к тем, что живут на острове давным-давно, все наши относятся чуть снисходительно, как к детям, которым время от времени приходят в голову глупости, – не спорить же с ними по пустякам.

Однако дон Хуан Андусе взялся за дело и на диком берегу острова заложил каменный двухэтажный дом, прямо на высоком утесе. И оборудовал его как лечебницу для душевнобольных, на сто коек. Так дон Хуан Андусе построил лечебницу и переселился туда, оставив сеньору Фермину, дочерей, внуков и правнуков, которых уже было немало. Он проводил дни в гамаке, глядя на прибой и поджидая терпеливо пациентов. Но никто не приходил на дикий берег острова. Только раз в неделю сеньора донья Фермина привозила на мулах продукты. Она плакала, рассказывая о доне Хуане, – он почти не ел, но каждый день совершал обход ста пустых коек. Очень утомлялся, жаловался на буйных и подумывал нанять крепких санитаров из метисов.

«В его глазах, – шептала донья Фермина, – восходит безумие. Не знаю, как его спасти».

Впрочем, и все наши очень беспокоились, что один достойный человек живет изгоем на диком берегу, где нет общения и цивилизации. Как отшельник. На нашем острове такого прежде не случалось, не принято было. И вот самые видные наши сеньоры собрались делегацией, чтобы поговорить с доном Хуаном Андусе, изменить его мировоззрение. Это приурочили ко дню Независимости, в середине ноября. Так, думалось, будет торжественней и убедительней. «Независимость – это не только внешнее отделение чего-то от кого-то, – сказал тогда, как я припоминаю, губернатор дон Хоакин. – Независимость – это и внутреннее присоединение кого-то к чему-то». Эту мысль позднее выбили на медной дощечке, привинченной к одной из парковых скамеек. Лучше сказать, в нашем парке все скамейки с медными дощечками, на которых слова и мысли самых достойных людей острова Чаак.

Я очень хорошо помню те события, потому что был их участником. С моим папой договорились, чтобы он представил меня в качестве душевнобольного. Делегация решила, что дон Хуан легко меня излечит и, успокоившись, вернется с дикого берега к семье. Это была хорошая, человечная задумка. Мне сказали, как в общем-то ведет себя душевнобольной. И я репетировал несколько дней. Когда я показал все, чему научился, делегация смутилась. Они засомневались, так я сейчас думаю, возьмется ли дон Хуан Андусе за такой трудный случай.

И все же на день Независимости, украшенные трехцветными флагами, мы отправились в путь. До дикого берега пятнадцать километров, такова ширина нашего острова, и далее три километра до утеса, на котором дон Хуан построил лечебницу.

В доме было очень тихо. Только слышался прибой. Каждая из ста коек примята. Наверное, дон Хуан лежал на них поочередно. А гамак его лишь покачивался на ветру. Под ним на глинобитном полу белела горстка пляжного песка, будто кто вытряхнул сандалии.

Это было все, что осталось от дона Хуана Андусе. Я тогда сразу понял. Все наши уходили из этой жизни приблизительно так. Или немного иначе.

Губернатор дон Хоакин набил свою курительную трубку белым прахом, чтобы передать вдове – донье Фермине.

Как мне было не запомнить тот день Независимости?! Сто заправленных, но примятых коек. Тишина и фырканье прибоя. И белый прах под гамаком, и как губернатор набивал им курительную трубку. Я стал на самом деле как душевнобольной. Обратной дорогой меня несли, завернув в трехцветный флаг, будто павшего в битве.

Лет через пять ураган Херардо снес крышу с лечебницы дона Хуана Андусе и поломал деревянные жалюзи в окнах. Дом пустует, но как-то все держится на утесе. А донья Фермина, говорят, ни разу там не побывала. Теперь я не уверен, что там, на диком берегу, произошло. Правильно ли я все видел и понимал? – так я сейчас думаю. Ну, как умру, узнаю правду и успокоюсь. Мой папа говорил: «Все тайное становится явным на том свете. А если бы мы все узнавали на этом, чем бы занимались на том? Скучали». Эти слова тоже есть на одной из скамеек в нашем парке.

Дон Томас Фернандо Диас приподнялся в гамаке, чтобы лучше видеть, как выплывает солнце. Странно, как медленно восходит и как быстро заходит. Дон Томас думал об этом раз в году. Солнце было таким же, как двадцать, тридцать, пятьдесят лет назад – разве что менее ярким.

Дон Томас Фернандо Диас догадывался – если встретит солнце на диком берегу острова Чаак, значит впереди еще одна весна, когда распускаются хаккаранды, колорины и фрамбуэи, еще летний сезон дождей с рюмкой текилы, еще одна осень, когда вызревает морской виноград и бродят неподалеку ураганы, и зима, конечно, когда почти нет москитов и кокосы глухо падают в прибрежный песок, вздымая белые облачка праха. Хорошо пожить где придется.

По воскресеньям большинство наших на пляже. Он так и называется Доминго, то есть воскресенье. Есть и другие. Лунес, Мартес – понедельник, вторник – и так далее. И по месяцам – Энеро, Фебреро… На острове Чаак триста шестьдесят шесть пляжей с названиями. Да еще безымянные на диком берегу.

Но по воскресеньям наши на Доминго. Он как раз напротив военной авиабазы. Поэтому даже команданте-генерал Кастро с женой и дочкой – красавицами – приходят на пляж. Генерал Кастро, конечно, не Фидель. Марио Кастро. Но тоже симпатичный. Всю неделю в небе, на авионе, а по воскресеньям – в море.

Все наши заходят в воду примерно по грудь и стоят много часов, до полного мрака. Думают и разговаривают. У нас не принято плавать. Плавают, волнуя море, и ныряют туристы. А наши стоят, как прибрежные камни, как соляные куклы, впитывая и растворяясь. Бывает, что без остатка.

У всех наших широкие плечи с увесистой головой. По грудь в воде они кажутся гигантами. Но когда выползают за пивом, которое хранится в холодильных сундучках под пальмами, заметна укороченность нижней половины. Как и все в природе, это не случайно – спасает от ураганных ветров. Длинноногих разом бы подхватило-унесло. А наши остойчивы, как рыболовные баркасы.