Город был немыслим, трудно вообразим, как сокровища ацтеков. В конце концов он полез куда-то ввысь – на пригорки, холмы да старенькие обессилевшие вулканы. Перелез-таки и долго тянулся еще вдоль дороги. Меж домов паслись горбатые зебу, скакали сомбреристы, пыля и щелкая бичами, а город вновь набирал мощь, растекался вширь, вдаль, взмывая под небеса, соскальзывая в ущелья иссохших рек.

На последнем его издыхании стоял косопирамидальный каменный парус, в который, казалось, удерживая город, били все ветры вселенной, создавая внезапный сельский покой: мирные разноплеменные стада средь автомобильных свалок, казахский с виду полустанок в зелени текильных кактусов, придорожно какающий мальчик и девочка на кубе. А впереди среди гор возникли пирамиды. Они напоминали оструганные горы. И выглядели хорошо, моложе вулканов – то ли дети, то ли внуки.

Машина остановилась, и быстрым шагом приблизился господин в ослепительно белом костюме, высокого собачьего роста. И красив – нечто между сенбернаром и сан-франциско. Разве что лобик подкачал. Усеченный плоский треугольничек. Напомнил Ваське сковороду, на которой можно поджарить глазунью, – не более чем из одного яйца.

– Бьенвенидос, – сказал господин.

– Добро пожаловать, – перевела Шурочка. – Сеньор Франциско – наш гид!

– Чего тут гидеть-то, – буркнул Васька. – Сами бы разобрались. – Он чувствовал, как Шурочкина теплота стремительно раздваивается, отдавая большее количество килокалорий внезапному сеньору Франциско. – Обойдемся без гидальго! – И повлек Шурочку к пирамидам, выбрав наибольшую.

Но Франциско не отставал, цепляясь неразборчивой испанской речью:

– Эсто эс антигуасьюдад преколомбиана се яма теотиуакан…

– Какая к фигам яма? – раздражался Васька.

– Город доколумбовой эпохи, – переводила Шурочка, – под названием Теотиуакан.

– Да хрен с ним! Ты за моим пальцем гляди, – оттеснил Васька гида. – Вот перед нами две типичные пирамиды – одна побольше, другая поменьше. Это такие тела, ограниченные равными треугольниками, составленными вершинами в одну точку.

– Ну сразил! – ахнула Шурочка. – Исчерпал тему – одним глотком!

– Аки убосакрифисиос уманос, – подтявкивал сзади Франциско, не соображая своими сенбернаровскими мозгами, с кем вздумал тягаться. – Порарива!

– Здесь имели место человеческие жертвоприношения, – покорно вздохнула Шурочка. – Там, на вершине.

«Вот где мы спасемся от Франциско, – решил Васька, – и объяснюсь с Шурочкой, до дна». И по широким ступеням, обскакивая спускающихся и восходящих пирамидян, потянул ее вверх-вверх. Шурочка чуть повизгивала, но влеклась. А Франциско притормозил у подножия.

Солнце стояло прямо над головой, обливая пирамиду раскаленной едва заметной лавой. Ваське казалось, что кто-то подталкивает вверх. Обернулся на Шурочку – вид ее был уныл и бледен, будто все тепло свое оставила внизу, у Франциско за пазухой.

– Милая, еще рывок и мы поймем друг друга на вершине! – взывал он. – Две-три ступени – и сольемся в Беломорканал!

Какой Беломорканал? Откуда на мексиканской пирамиде? Полная, конечно, перегретость полуденным солнцем! Хотя кое-что массово-грандиозное наблюдалось – было тесно и разноплеменно, множество воздетых голов и, вероятно, вдвое больше раскинутых рук. Все насыщались, предполагая улучшиться и улучшить. И Васька, позабыв о Шурочке, почувствовал, как наполняется, – вроде чистым кислородом, замешанным с запахами корицы, ванили и джина с тоником.

Хотелось взмахнуть руками и полететь нал городом Теотиуакан к белеющим вдали вулканам и далее, сея над миром, как листовки, чистую энергетическую истину.

Он, было приподнялся над вершиной, как услыхал:

– Не валяйте дурака, любезный. Я только что возвратился и хотел бы передохнуть в вашем теле.

– Это ж твой дух, – пояснила душа, чувствовавшая себя виноватой за кое-как прожитый день. – Снизошел! Не признал, что ли?

Василий, долго глядевший на солнце, чихнул и прикрыл глаза. Действительно, в положенном месте находилось нечто по имени Илий, что придавало Ваське очевидную целостность. Он внезапно ощутил, что видит и понимает то, чего не видел и не понимал ранее. Стоя в толпе на плоской вершине, где был когда-то храм, венчавший пирамиду Солнца, он оглядывал под ногами Место Рождения Богов – город Теотиуакан.

Дряхлые тысячелетние ветры доносили незнакомые запахи, среди которых устало вились, – запеченной кукурузы и бананов, тушеной в яме баранины, багряных клыков перца, медово-текущий манго, кисловато-обволакивающий кактусной браги, пульке.

Виднелись огороды, сады, висячие мосты, дома, расписанные красными, как перец, ягуарами и черными, невидимыми в ночи, крылатыми змеями.

Какие-то люди, напоминавшие слегка общипанных птиц, играли каучуковым мячом, и перья их равномерно устилали красноземную площадку. Жрецы парились в бане, запивая теологические тексты мерами пульке. Прочие, простаки с виду, раздували огонь под глиняными сковородами. С малолетства они мудро готовились в дальнее странствие – через восемь преисподен к девятой, месту вечного покоя, Миктлану. В райские обители попадали избранные – умершие на жертвенном камне или во время родов, утопленники, прокаженные, воины, больные водянкой или забитые молнией. Странный, скажем, выбор. Не лучше ли, не благоразумней ли известное путешествие к Миктлану?

Город был посвящен Кецалькоатлю – пернатому змею. Стар и бородат Змей. Голова утыкана иглами из костей орла и шипами кактусов. На груди – тигровая шкура. В ушах – бирюзовые серьги. А на шее – раковина, поющая, когда ветер течет по ее изгибам, о сотворении мира. Владыка и владычица нашей плоти и нашей силы одним дуновением разделила воды неба и земли, создав Вселенную. От другого дуновения родился Кецалькоатль.

Он пришел спасти мир. Он объединяет воду и огонь. Он ползает и летает. Лучи солнца – его перья, которые жаром испаряют воду, вновь падающую с небес и змеящуюся по тверди.