И я знаю, какие вообще муки испытывал Сергей Федорович Бондарчук, когда он искал исполнителя на роль Болконского. И самым главным претендентом был Иннокентий Михайлович Смоктуновский, который так и не сыграл эти две грандиозные толстовские роли: Каренина он не мог сыграть по здоровью (у него начинался туберкулез глаз), ему запретили сниматься в кино, и князя Андрея. Конечно, с одной стороны, я – ну огромнейший такой фанат Иннокентия Михайловича Смоктуновского, но, с другой стороны, я понимаю, как точно поступил Бондарчук, когда взял своего товарища по институту Вячеслава Васильевича Тихонова для исполнения роли князя Андрея. Он очень мучился, Вячеслав Васильевич, очень мучился, когда его утвердили на эту просто, конечно, фантастическую роль. Он страшно переживал по поводу того, сможет ли он с его естественным, простым, настоящим отношением к белому свету, за которое его знали и любили все зрители, сыграть вот эту противоречивейшую фигуру. Ему было необыкновенно трудно, ему было страшно трудно… Но тем не менее в нем жил какой-то, как ни странно, дух студенческого товарищества. Я потом уже знал Вячеслава Васильевича довольно хорошо как самого знаменитого человека в России… Я его знал. И он мог быть очень разборчивым. Он мог очень деликатно, но при этом твердо отказаться от чего угодно. Он не мог отказаться только от одного: когда ребята, с которыми он учился, ему что-нибудь предлагали. Иногда он сомневался, но выбор всегда был в пользу студенческого братства, вгиковского братства. И в общем-то он начал играть князя Андрея в силу вгиковского студенческого братства, в силу абсолютной веры в то, что его приятели по школьной скамье, в данном случае Сергей Федорович Бондарчук, его не подведут. И Сергей Федорович Бондарчук был в невероятно трудных душевных обстоятельствах тогда, когда он снимал «Войну и мир». Он был тем человеком, который вынужден был каждый день контролировать все и отсекать все, что могло нанести вред картине, вред Толстому. Вот это чувство у него было всегда железным. Все, что вредно Толстому, – все нельзя делать. И он ни разу не изменил своему нежному и серьезнейшему отношению к этому восхитительному персонажу.

Война и мир

И конечно, есть куски в «Войне и мире», грандиозно сыгранные Тихоновым и грандиозно поставленные Бондарчуком, которые абсолютно достойны того, что думал и писал когда-то сам Лев Николаевич Толстой. Это, может быть, самое главное и самое настоящее, что произошло в этой грандиозной, совершенно грандиозной работе.

Потом была немыслимая, невиданная, нечеловеческая слава. Я как раз познакомился с Вячеславом Васильевичем вот в этот момент его, так сказать, какого-то… Вы знаете, такой славы сейчас нет ни у одного актера. Нет, ни Гоша Куценко, ни Сережа Безруков… Я не знаю, кого еще назвать. Они даже не представляют. Они вообще даже не представляют этого, как вам сказать… Это были не фанаты, это было подлинное, настоящее народное обожание Тихонова. К Тихонову было ужасно родственное отношение, отношение, как к себе самому. Даже не к себе самому – как к любимому члену собственной семьи. То есть это не было: «ох, как он поет, ну как он давал, чика-пака-па-ка-та-чи-ка». Ничего он не давал: ни «чика», ни «пака» – ничего, так сказать, не выводил людей из обычного, так сказать, привычного им способа жизни в этой стране, в этой бедной, всегда бедной стране, в этой всегда несчастной стране. Но тем не менее, играя князя Андрея, он сыграл одного из нас всех, одного из нас всех, которого все в какой-то момент исторической судьбы родины называли князь Андрей.

Война и мир

Война и мир

Поэтому, когда князь Андрей появлялся на улице, творилось нечто немыслимое. Просто улицы вставали. Вставали автомобили. Слава богу, раньше не было этих «чик-чирик, чик-чирик». «Можно мне с вами сфотографироваться?» – «Можно!» – «А нельзя, так я тебе сейчас этим аппаратом глаз вышибу». Ничего этого не было. Они просто вставали и автографов не просили, ничего. Открывали вот так вот дверцы своих несовершенных советских автомобилей и открыв рот смотрели… Он особенно по улицам не ходил, Тихонов, он знал все это ощущение. Единственное, чего никто не хотел понять, – это сложности его душевной жизни, когда его вот так сканирует огромнейший народ ежесекундно. Это же нужно понять, что происходило с душой этого нормального, обыкновенного, хорошего человека. Но вот он когда куда-то проходил, все тут же останавливались и открыв рот смотрели, потому что они видели, как по улице идет он в образе князя Андрея.

Война и мир

Война и мир

Вообще, Тихонов был еще абсолютно необыкновенен в своей душевной организации, абсолютно необыкновенен. То есть я, например, всегда, когда говорю слово «аристократ», сначала представляю себе какую-нибудь английскую хреновину такую с бульдожкой, что-то там такое неясное с бульдожкой, а потом эту хреновину я стараюсь вытрясти из головы. И тогда в памяти, в душе и в сердце встает образ единственного подлинного аристократа, которого я видел в своей жизни и имел счастье с ним дружить. Это Вячеслав Васильевич Тихонов. И я знал, как и все остальные, я знал, что аристократов вообще выпускают в Кембридже, в Йеле, еще там где-то, я не знаю, где еще… Но на самом-то деле я-то прекрасно знал, что самая выдающаяся школа аристократизма, так уж получилось по жизни, она себя так не, как теперь говорят похабно, себя позиционировала. Она себя так не позиционировала. А было нормальное ремесленное училище в городе Сергиев Посад, откуда Тихонов был родом. И это ремесленное училище, куда попадали дети из в общем-то неблагополучных семей с тем, чтобы стать работягами, а никакими не князьями Андреями и не аристократами духа. Просто работягами пойти на фабрику и ишачить на эту советскую власть. Хотел сказать – поганую… Но, говоря о Вячеславе Васильевиче, не стану так говорить, потому что он никогда ее не считал поганой. Ну, на эту советскую власть ишачить, так сказать, до момента смерти. Так вот, оказывается, эта ремеслуха в Сергиевом Посаде стала тем общественным институтом, который выпустил в мир подлинного, безупречного, настоящего аристократа – Вячеслава Васильевича Тихонова.

Это проявлялось во всем. Это проявлялось в манере говорить, это проявлялось в манере носить одежду, это проявлялось прежде всего в манере общения с миром, с белым светом, когда в каждом он ощущал достойного и подлинного собеседника. Ему вообще был не просто несвойственен – неведом никакой цинизм. Вообще никакой цинизм. Он не понимал, как можно цинично вести себя со своими собственными собеседниками. А своими собеседниками он ощущал весь Советский Союз, это все были его собеседники…

Кстати, я помню одну дико смешную вещь, которую обязательно хочу рассказать. Я однажды снимал картину в Казахстане. И в Казахстане, значит, вечером в номере было совершенно нечего делать. Пить водку уже было невозможно, почему-то смеркалось рано, и я в ужасе сидел и смотрел по телевизору картину «Семнадцать мгновений весны», любовно дублированную на казахский язык нашими казахскими коллегами. И я вдруг увидел Вячеслава Васильевича Тихонова, который с абсолютной такой свободой говорит: «Калаберды, малберды, Мюллер, калаберды, малберды, гур-гур-гур-гур, Мюллер». «Алберды, Штирлиц, – говорил Мюллер. – Алберды, ну-ка, останьтесь». Это была песня. Настоящая песня! Но опять-таки в этой дико смешной нелепой песне, да, как ни странно, проглядывало то самое изначальное уважение Тихонова к своей родине. А его родиной был и Казахстан, его родиной была и Туркмения, и Армения… Все ее люди, жившие в нашем Советском Союзе, не то что знали, они точно так же, как и в России, считали его самым красивым, самым благородным, самым удачливым членом их собственной семьи. Вот такое исключительное актерское чудо.

Майские звезды

Это в общем-то отдельный разговор о фильме «Семнадцать мгновений весны». Но он будет дальше. А в 68 году я пришел на киностудию «Мосфильм». Пришел, как будто меня там кто-то ждал. И охранники вместо того, чтобы спросить: «Ты кто такой?» – говорили: «Проходите, пожалуйста, проходите, пожалуйста». Я этого «проходите, пожалуйста» ждал четыре года, никто меня туда не пускал, на киностудию «Мосфильм», нипочем, пока я случайно не встретил на улице моего учителя Михаила Ильича Ромма, который тоже, как и Тихонов, по улицам не ходил. Это была абсолютно счастливейшая встреча. Потому что он вылез из машины с тем, чтобы подойти к табачному киоску и купить себе тогда только вышедшие первые сигареты с фильтром «Краснопресненские». Это был такой шик, когда Ромм брал пачку, доставал сигарету, а на сигарете была какая-то немыслимая для нас какая-то фигня – фильтр, и он курил ее с фильтром. Вот он вышел из машины купить сигареты с фильтром и по пути встретил меня. Спросил. А прошло уже четыре года, как я ушел из института. Не учился уже. Он: «Как у тебя дела? Как у тебя жизнь?» И тут я как-то осмелился. Конечно, я бы никогда в нормальной жизни не осмелился бы сказать ничего, кроме «хорошо, спасибо, хорошо, нормально». Как мы обычно отвечаем друг другу, имея в виду совершенно что-то другое. А тут я как-то был уже доведен до такой степени отчаяния, что сказал: «Михаил Ильич, что-то чудовищно у меня складывается жизнь». «Почему?» – спросил он у меня. Я говорю: «Вот. Меня как-то никуда не пускают. Абсолютно не хотят воспользоваться результатами вашего обучения. Ни у кого нет ни малейшего желания воспользоваться результатами обучения». – «А где же ты?» Я говорю: «Нигде. Вот на улице. Просто на улице. Ну снимаю там какую-то квартиру за какие-то деньги. Вообще непонятно на что». Он говорит: «Да это все бред собачий. Ну-ка давай, завтра приходи на “Мосфильм"». Потом подумал, говорит: «Ко мне нельзя в объединение… У меня там трудные дела. Стучат». Я говорю: «Почему стучат? На кого стучат?» – «На меня стучат. Трудные дела. А вот я тебе посоветую пойти к одному благороднейшему, великолепнейшему, нежнейшему человеку, которого зовут Лев Оскарович Арнштам».

Майские звезды

Вот так я пришел во Второе творческое объединение. И конечно, я еще надеюсь, будет какая-то возможность рассказать вам о действительно благороднейшем, выдающемся, великолепнейшем человеке и режиссере Льве Оскаровиче Арнштаме. И кроме всего прочего, он еще был первым и настоящим в моей жизни продюсером, которого я видел. А тогда он был художественным руководителем Второго творческого объединения, куда я пришел. Я пришел, там был Лев Оскарович Арнштам, главный редактор Борис Григорьевич Кремнев, которые встретили меня, с одной стороны, с каким-то интересом, потому что им Ромм позвонил. А с другой стороны, они были очень такими на тот момент замученными обстоятельствами людьми. У них чего-то не получалось с годовым планом выпуска картин. И когда они увидели меня (а я принес толстый сценарий, который я хотел бы там снять), они мне сказали: «Ладно, ладно, обожди. Сейчас у нас другая ситуация. Сними-ка что-нибудь по Чехову». Я говорю: «Как снять Чехова?» – «Ну вот сними что-нибудь по Чехову. Быстренько посмотри собрание сочинений и что-нибудь вот такое простое сними». Я говорю: «Ну хорошо, я почитаю Чехова». Причем когда четыре года ты был никому не нужен, а потом тебе говорят: быстренько сними Чехова. А-а-а-а… И в состоянии «А-а-а-а…» я пришел домой. И вечером позвонил Арнштам и сказал: «Давай завтра, нам нужно завтра». Я говорю: «Как завтра?» – «Завтра принять решение нужно». И я, значит, пролистывая Чехова, нарвался на его этот самый рассказ «От нечего делать», с которого началась моя творческая жизнь и в общем-то который принес мне такое количество необыкновенно важных жизненных встреч. А было все сделано там за два часа… За каких-то два часа…

Конец ознакомительного фрагмента.